Лев Прозоров - Перуну слава! Коловрат против звезды

Боян же на стоянке обошёл воз и, задрав подол рубахи и приспустив штаны, невозмутимо помочился на колеса.

– Теперь не сунутся, – удовлетворённо заключил седой гусляр, проходя мимо оторопевшего ученика.

Ну что ж, за вола теперь Вольгость был спокоен.

Тут Вещий закончил нянчиться с гуслями и извлёк из струн какой-то протяжный, надрывно-щемящий, совсем не гусельный звук. И ещё один.

А потом запел.

Настолько чужим и необычным показался Верещаге этот голос, что поразил его едва ли не больше, чем умение наставника бить птицу орлом или пугать волков рыком.

Над вершиной холма, между ночной степью и звёздным небом, по которому ветер гнал к Русскому морю рваные облака, неслись звуки этого пения.

Песня была холодной, пронзительной, как ветер над зимним Днепром, как свет степных звёзд. Протяжной, как путь облаков к морю, как зимняя ночь. Верещага, прислушавшись, стал узнавать слова речи печенегов Высокой Тьмы. Конь, воин, лук, стрела, конь, стрелы, враги, степь, меч, убить, тетива, стремя, узда, конь, меч, враг, голова, копьё, вождь, собаки-хызы, убивать, убивать, убивать…

Внезапно Верещага – которому от чужой песни стало ещё холоднее – почувствовал, что в неё вплетаются какие-то другие звуки. То есть, может, ему и мерещилось – но где-то поблизости, камнем из пращи докинуть, фыркнул конь – не дикий тарпан с горбатой толстой мордой, а рысак с вывернутыми розовыми ноздрями. Звякнула уздечка. Скрипнула подпруга.

Русин поднял глаза – и наткнулся на красноречивый взгляд наставника.

Я слышу. Молчи. Не подавай вида.

Беспокойно переступил с копыта на копыто вол, заскрипело ярмо.

Хм. Любопытно, а колёса они обнюхивать станут? А если станут – поставят ли свои метки поверх Бояновых? Верещага невольно хихикнул.

Песня вдруг стала быстрой, вскипела днепровским порогом, заклекотала орлиной стаей.

В таком исполнении для Вольгостя терялись даже знакомые печенежские слова, но каким-то образом и так было всё ясно – вставая на дыбки, грызлись и били один другого копытами степные скакуны, звенели тетивы, свистели стрелы, влажно шипела сталь в рассеченной плоти, падали наземь тела, кропя кровью высокие травы Дикого Поля…

Теперь уже чужие песне звуки раздавались совсем рядом – пришедшие в ночи поднимались на холм со всех сторон. Было их четверо, один ступал тяжелее других, но ровнее и тише, показывая опыт. Вольгость Верещага напружинился, нащупав рукоять ножа и размотав на левом запястье ремешок кистеня-гасила на полную длину. Одно жаль – если вздумают ударить из ночи стрелой, никаким кистенём не отмашешься. Только и надежды, что, если не подстрелили с подножия холма, значит, попытаются взять живьём, в ближнем бою. Однако пришельцы не торопились нападать, замерли в нескольких шагах.

Наконец, струны гуслей умолкли. И тут же стало слышно даже дыхание тех, остававшихся в стороне, за краем света. Между лопаток у Вольгостя отчаянно зачесалось – он ясно различил скрип натягиваемой тетивы.

– Хуррр… – вздохнула степная ночь. – Седая борода поёт хорошо. Так хорошо, что будет жить. Седая борода пусть назовёт своё имя.

Говорившему на слух было лет двадцать.

– Разве в обычаях сынов Бече спрашивать имя старшего, а не называться ему? – судя по взгляду Вещего, можно было подумать, что вопрос на языке печенегов Высокой Тьмы был задан мающемуся в ямке костерку.

– Вэх… – поразились в темноте. – Бледнокожему не стоит учить сынов Бече их обычаям. Бледнокожий на земле сынов Бече. Гостю надлежит называть имя первым.

– Что ж, назовись, гость, пришедший к моему костру, – безмятежно отозвался Боян.

Темнота промолчала несколько ударов сердца.

За спиной Вольгостя вновь скрипнула тетива. Вольгость прикрыл глаза, чтоб не быть слепым, когда повернётся лицом к ночи. Стоило б метнуться в сторону. Но тогда лучнику будет проще выстрелить в Бояна. Так что придётся действовать по-другому. Он левой ладонью зачерпнул ещё теплую золу с края кострища, стараясь, чтоб спина осталась неподвижной. Вот так. Теперь этой рукой ухватить пригоршню багряных углей – и резко, с разворота, швырнуть в глаза печенегу…

– Хр-хр-хррр… – степная ночь засмеялась. – Седая борода не трус, да… сыновья Бече не трогают певцов. Отец мой назвал сына Шихбереном, седая борода. Имя моей Тьме – Йавды Иртым, из трёх Высоких. А теперь пусть и седая борода назовет себя.

– Моё имя, – Вещий вдруг поднялся на ноги – и трое из четверых окруживших их в ночи печенегов шарахнулись прочь. – Моё имя Боян, сын Лабаса. Мой род – Доуло.

Теперь Вольгость увидел собеседника своего учителя. Молодой печенег, невысокий, поджарый, в долгополом кожухе, с которого свисали кистями высохшие клочки кожи с волосами, с породистым лицом чистокровного кангара, прямым носом, молодой бородою и зеленоватыми глазами, изумлённо глядящими на Бояна из-под остроконечного башлыка с перевязанными на груди крест-накрест «ушами». В руке – на тыльной стороне ладони чернеет чья-то зубастая пасть – Шихберен из племени Йавды Иртым сжимал оплетённое ремнями топорище чекана, с которого тоже свисал клок кожи с волосами. Из-за спины торчит неизменный печенежский колчан со стрелами, но лука не видно – видать, остался в налучи при седле.

В следующее мгновение печенег опустился на одно колено – так стремительно, будто ему отрубили ногу. Склонил верхушку башлыка. Чекан теперь он держал за топор, а оплетённое топорище протягивал в сторону Бояна.

– Великий бхакши [27]пусть простит глупого сына Бече, – глухо прозвучал голос печенега. Судя по звукам, остальные степняки тоже преклонили колена и опустили оружие. – Дурак Шихберен принял великого бхакши за простого акуна [28]. Жизнь и оружие Шихберена в руках великого бхакши, чьё имя уста глупца не смеют назвать.

Вольгость Верещага опустил протянутую к углям руку и потер ладонью об ладонь, счищая золу. Ну что ж, на сей раз придётся, похоже, обойтись без драки.

– Пусть чекан храброго Шихберена и впредь служит Высокой Тьме Йавды Иртым, – торжественно и милостиво произнёс Боян, на несколько мгновений прикоснувшись к топорищу чекана и убрав пальцы. – Таково слово Бояна, сына Лабаса.

– До конца жизни Шихберен будет почитать бхакши Бояна как отца, – тихо проговорил печенег, не поднимая башлыка. – Принять смерть из рук великого бхакши – большая честь, трижды великая – принять из них жизнь.

– Шихберен знает речь русов? – спросил Боян. Печенег, наконец, поднял голову.

– Да, великий бхакши, Шихберену известна речь северных пахарей.

– Пусть Шихберен говорит со мною речью русов, – сказал гусляр. – Мой ученик не знает языка канг. Мне не хочется, чтобы ученик думал, что я от него что-то скрываю.