Синклер Льюис - Том 6. У нас это невозможно. Статьи

— Больше уже не пацифист, — хмуро пробормотал Дормэс.

— Само собой, есть вещи, о которых мы не можем с тобой быть одного мнения. Но в конце концов, как публицист, ты должен прислушиваться к голосу молодежи.

— Это вы-то молодежь? Нет, вы не молодежь. Духовно вам две тысячи лет. Вы с вашими замечательными новыми империалистическими теориями восходите примерно к сотому году до нашей эры!..

— Но ты только выслушай, папа! Как ты думаешь, для чего я примчался сюда из Вустера?

— Бог тебя знает!

— Я хотел поговорить с тобой начистоту. До Уиндрипа мы здесь, в Америке, малодушно бездействовали, в то время как Европа сбрасывала все узы… и монархию, и эту устаревшую парламентско-демократически-либеральную систему, означающую, по существу, власть профессиональных политиков и самовлюбленных «интеллигентов». Нам надо догнать Европу… нам нужна экспансия… это закон жизни. Нация, как и отдельный человек, должна идти вперед, иначе она пойдет назад.

Это неизбежно!

— Я знаю, Фил. Я часто писал об этом, в тех же выражениях, еще до 1914 года!

— Вот как? Ну, что ж… Мы должны распространяться! Нам надо захватить Мексику, а может быть, и Центральную Америку, и хороший кусок Китая. Мы должны это сделать ради самих этих стран, раз они не могут навести у себя порядок. Может быть, я и ошибаюсь, но…

— Да что ты. этого не может быть!

— Уиндрип, и Сарасон, и Дьюи Хэйк, и Макгоблин — это все крупные люди… они заставили меня задуматься. Так вот, я приехал сюда, чтобы…

Ты считаешь, что я должен проводить в «Информере» линию корпо?

— Ну да, конечно! Примерно это я и хотел сказать. (Мне вообще непонятно, почему ты не занял более благоразумную позицию… с твоим живым умом!) Во всяком случае, время эгоистического индивидуализма миновало. Настала пора единства. Один за всех и все за одного…

— Филипп, может быть, ты скажешь мне без обиняков, к чему ты, в сущности, клонишь? Перестань болтать!

— Хорошо, раз ты требуешь, чтобы я… как ты выразился, «перестал болтать», хотя мне кажется, что ты мог бы со мной обойтись и повежливее, принимая во внимание, что я не поленился приехать из Вустера. У меня есть достоверные сведения, что тебе предстоят очень серьезные неприятности, если ты не покончишь со своей о позицией… или, во всяком случае, не перестанешь демонстративно отказываться поддерживать… правительство — Ну и что ж из того? Это у меня будут серьезные неприятности!

— В том-то и дело, что не только у тебя! По-моему тебе хоть раз в жизни не мешало бы подумать о матери и сестрах, а не только о твоих эгоистических «идеях» с которыми ты так носишься! В такое тяжелое время разыгрывать из себя чудака-«либерала» — уж не забавная шутка!

Дормэс вспыхнул, как ракета.

— Говорю тебе, перестань болтать! — рявкнул Дормэс. — Что тебе нужно? В каких ты отношениях с этой бандой?

— Мне официально предложено занять почетное место помощника военного судьи, но твоя позиция…

— Филипп, я проклинаю тебя, и, кажется, не столько за то, что ты изменник, сколько за то, что ты стал такой самодовольной скотиной! Покойной ночи!

Праздники придумал, вероятно, дьявол, чтобы ввести людей в заблуждение, будто можно быть счастливым по заказу.

Первое рождество, которое Дэвид праздновал у дедушки с бабушкой, грозило оказаться — такое было у всех чувство — его последним рождеством с ними. Мэри плакала, запершись у себя, но когда накануне сочельника к ним ввалился Шэд Ледью, чтобы допросить Дормэса, заговаривал ли с ним Карл Паскаль о коммунизме, Мэри подошла к нему в прихожей, пристально на него посмотрела и с жутким спокойствием проговорила:

— Убийца! Я убью и тебя и Суона!

С лица Шэда впервые сползла самоуверенная ухмылка. Чтобы создать хоть подобие рождественского веселья, все вели себя очень шумно, но и омела, и звездочки, и блестки на большой елке, и вся обстановка семейного праздника в безмятежном старом доме в маленьком городке по существу, скрывали в себе то же мрачное отчаяние, которое заполняет душу одинокого пьяницы в большом городе. Дормэс думал, что, пожалуй, им всем лучше было бы напиться как следует, махнуть на все рукой и сидеть в кафе, положив локти на залитый вином столик, нежели общими усилиями поддерживать видимость семейного счастья. И он возненавидел корпо еще за то, что они украли у них этот радостный мирный праздник.

К обеду пригласили Луи Ротенстерна, потому что он был одиноким, как перст, холостяком, но еще больше потому, что он был евреем и в условиях диктатуры маньяков постоянно подвергался оскорблениям и дрожал за свою жизнь. (Евреи уже потому достойны уважения, что степень их непопулярности всегда является точным мерилом жестокости и глупости существующего режима, так что даже такой меркантильный, любящий деньгу и тяжеловесную шутку еврей-обыватель, как Ротенстерн, является чувствительным мерилом варварства.) После обеда пришел любимец Дэвида Бак Титус, притащивший ему кучу подарков — тракторы, пожарные машины, настоящий лук со стрелами; Бак как раз громко упрашивал миссис Кэнди протанцевать с ним какой-то танец, который он довольно неопределенно называл «легкой фантазией», когда раздался стук в дверь.

Вошел Арас Дили с четверкой минитменов.

— Ротенстерн тут? Ага! Привет, Луи! Надевайте-ка пальто и марш — таков приказ!

— В чем дело? Что вы от него хотите? В чем он обвиняется? — возмущенно спрашивал Бак, все еще держа смущенную миссис Кэнди за талию.

— Не знаю, может, ни в чем. Приказано только привести его в штаб для допроса. Приехал районный уполномоченный Рийк. Хочет кое-кого кое о чем расспросить. Ну, ты, идем!

После этого веселая компания не отправилась уже, как предполагалось раньше, на лыжную прогулку к Лоринде. На следующий день они узнали, что Ротенстерна отправили в трианонский концентрационный лагерь вместе с владельцем магазина скобяных изделий Раймонд Прэйдуэлом — сварливым стариком самых консервативных взглядов.

Оба эти ареста казались невероятными. Ротенстерн был слишком безответным человеком. И хотя Прайдуэла никак нельзя было назвать безответным, хотя он, наоборот, не стесняясь, заявлял, что не был в восторге от Ледью, когда тот служил работником, а теперь еще меньше в восторге от него, когда он стал местным правителем, но ведь Прайдуэл — это освященный временем институт. С таким же успехом можно было потащить в тюрьму местную баптистскую церковь из бурого песчаника.

Спустя некоторое время магазин Ротенстерна перешел к приятелю Шэда Ледью.

Это здесь возможно, размышлял Дормэс. Это может случиться и с ним. Скоро ли? Прежде чем его арестуют, он должен облегчить свою совесть уходом из редакции «Информера».