Роман Юров - «Ла»-охотник. В небе Донбасса

Солнце зашло – комната погрузилась в темноту, а он так и лежал, глядя в одну точку – в окружающей черноте было все равно куда смотреть. С улицы доносились невнятные голоса – сперва обсуждали вечерний ужин, потом доказывали друг другу, что махорку стали выдавать дерьмовую, потом замолчали. Снова проехала машина – за окном мелькнули синие огни фар, где-то далеко забрехала собака, смолкла, и наступила оглушительная тишина.

– Та сыпь, не жлобься, – глухой простуженный голос проскрипел прямо за окном.

Виктор раздраженно пошевелился – лежать в тишине было куда приятнее, чем выслушивать сплетни двух скучающих санитаров. Но те больше не говорили, лишь еле слышно возились за окном, а ему чудилось, что в комнату заползает сизый запах махорки.

– К этому не ходил? – снова раздался голос простуженного. – Может, он уже холодный…

– Машка укол делала, – голос второго по-юношески ломался, – все нормально было.

– Машка в ляжку, – буркнул простуженный. – Это когда было? Часов пять прошло… Пойди погляди.

Второй что-то буркнул, и первый зло взорвался: – Ты мне еще поцыкай, сопля, – с улицы донесся звук затрещины, – слушай старших.

Второй забубнил что-то жалостливо-оправдательное, и первый сменил гнев на милость, они снова замолчали.

– А девка евонная придет сегодня? – снова послышался голос молодого. – Утром забегала.

– А тебе-то что? – хмыкнул простуженный.

Молодой вновь забубнил что-то неразборчивое, попытался увести разговор в сторону.

– Тебе-то что? – снова хмыкнул простуженный. – Не по сеньке шапка, – и он хрипло, каркающе засмеялся.

Потом они, как по команде, замолчали. Послышались легкие шаги, и санитары синхронно с кем-то поздоровались. Хлопнула входная дверь, и Виктор услышал, как на улице зло и тихо прохрипел простуженный.

– Я тебе говорил, олуху, проверь, – его слова заглушил звук новой затрещины…

Он попытался повернуть голову, увидеть, кто пришел, но вместо этого заснул. Теней больше не было, был нормальный здоровый сон.

Свет лампы делил потолок на две неровные части. Меньшая казалась удивительно белой, на ней виднелись все трещинки, впадинки, все неровности. Большая тонула в серой тьме. Он с большим трудом повернул голову и вдруг увидел Таню. Она сидела за крошечным столиком у двери, накинув на плечи белый халат, и в свете керосиновой лампы что-то читала. Неяркий свет вызвал боль в глазах, но он успел разглядеть, что на этом же столике щедро громоздились какие-то пузырьки, пакетики, поблескивал стеклом градусник. Виктор решил, что это неспроста.

Таня, видимо, заметила движение, механически повернулась в его сторону, увидев его открытые глаза, удивленно заморгала. Потом ее измученное лицо озарилось теплой улыбкой.

– Очнулся. – Она подошла к кровати и положила ему на лоб прохладную ладонь. Она сделала это машинально, совершенно не задумываясь, как будто делала это уже десятки раз. – Очнулся, – повторила Таня и, устало улыбнувшись, ласково провела рукой по его лицу. Выглядела она неважно: серая, осунувшаяся, с красными от недосыпа глазами. – Родненький, как же ты меня напугал…

– Пить, – прохрипел он. Жажда была сильнее раздумий. Горло словно ободрали наждаком, да и язык, казалось, распух и не желал помещаться во рту. Таня засуетилась и поднесла к губам кружку с малиновым настоем.

– Что случилось? – спросил он. После питья стало легче, и голос уже не напоминал несмазанный механизм.

– Как с охоты тебя привезли, так и лежишь. Четвертый день пошел, – вымученно улыбнулась она и вдруг, словно что-то вспомнив, вскочила и выбежала из комнаты. Не прошло и минуты, как девушка вернулась, но уже в сопровождении Синицына.

– О! Мы очнулись, – принялся брюзжать врач, осматривая Виктора, – ну-с, рассказывай! Как ты до жизни такой дошел?

– Да я и не помню ничего, – Виктор про паутину решил не рассказывать. – Помню, зайца взял, шел уже обратно, мимо рощи. Что-то взорвалось сзади – и все. Глаза открываю, а тут твоя рожа…

– Рожа, значит, – обиделся Синицын. – Я, значит, над ним три дню бьюсь, антибиотики импортные перевожу, а он мне: «Рожа».

– Да ладно тебе, Николаич. Я же любя.

– Любя… Отстраню как я тебя от полетов на пару лет. Тоже любя. Тут запру и буду болячки твои изучать. На диссертацию хватит с головой.

– А что не так с моими болячками? – насторожился Виктор.

– Все не так, – поморщился Синицын, – от тебя одна головная боль.

– Да ладно тебе, Николаич, – Саблин решил увести разговор в сторону, – вот признайся, что и в этот раз не вышло меня уморить.

– Ничего, ничего, посидишь пару недель на клизме, потом поглядим.

– Только клизму и знаешь. Николаич, ну согласись, что твой уровень – доить кур в колхозе. А ты меня взялся пользовать.

– Ну знаешь! – Врач затряс у него перед носом скрюченным пальцем, побагровел от злости. – Это уже хамство.

В дверь сунулась чья-то голова в белой медицинской косынке.

– Товарищ военврач, там, – кто-то позвал Синицына с соседней комнаты, – с Камариным, уже все готово.

– Ладно, – Синицын словно стал меньше в объеме, – я тебе… я через час буду, тогда договорим. Ты у меня клизмой не отделаешься. Поправляйся. – И быстро вышел.

Осталась Таня. Она снова уселась на табурет, погладила его по щеке.

– Напугал меня, – девушка снова улыбнулась и поправила ему одеяло, – чуть с ума не сошла. – Голос у нее почему-то дрожал. На лицо упала прядь волос, щекоча. Что-то мокрое разбилось о щеку.

– Все уже хорошо. – Свет больно резал глаза, и Виктор на ощупь отыскал ее ладонь, поднес к губам, целуя пальцы. От ее руки пахло краской и почему-то малиной. – Теперь все будет хорошо.

Болеть было неплохо. Собственно, от болезни, а точнее от трехдневного бреда, вызванного непонятно чем, не осталось и следа. Синицын едва не сошел с ума, обследуя своего пациента, пытаясь выявить причины столь странного недомогания и столь же необычного, скорого исцеления. Но не находил. Он ругался с Саблиным, брызгал слюной, грозился отправить пациента в Архангельское, на обследование, но все не решался. Оснований толком не было, зато было дивизионное и полковое начальство, которое почему-то нервировало наличие больных летчиков. В итоге Саблин лечился на дому. Полковой медпункт и без того был переполнен, а держать койко-место для внешне совершенно здорового пациента было глупо.

Он оказался предоставлен самому себе. Таня, занятая на службе, приходила лишь вечером, однополчане проведывали, но тоже вечерами. Оставалось перечитывать немногочисленные книги и размышлять. Здесь было где развернуться. Одна только странная светящаяся паутина едва не свела с ума. Что это было? Не ошибся ли он, тут оставшись, или это был горячечный бред? Два дня он сопоставлял события, даты, все, за что можно только зацепиться, но ничего толком не сходилось. Тогда он приказал себе про это не думать, забыть. Забыть как сон, как фантазию. Так было проще.