Олег Иванов - 1923

Она встала и наклонилась к нему.

— Спасибо тебе.

— За что - шепнул он.

— Ты хороший.

Девушка как-то несмело погладила его по лицу. Её лицо было бледным, только полоски слёз блестели в свете луны. Она то появлялась, то снова исчезала, закрываемая деревьями, и тени метались по стенкам, причудливо изгибаясь и ломаясь в зеркалах и металле.

Николаевский вокзал принял поезд всей длиной перрона. Промозглый питерский ветер бросал клубы пара на нарядно одетую публику, встречающую вагоны международного класса. Коля вдохнул специфический воздух Города на Неве - запах влажности и гари, столь отличающийся от московской промозглости и духоты. Он смотрел на вокзал, разбираясь, мысленно пристраивая павильоны и большие залы. Но в целом ничего не изменилось. Они вышли из вагона, и обогнув носильщиков вышли на площадь. Несмотря на утро, народу было много, и всё напоминало фильм про двадцатые годы. Мальчишки бегали с газетами, бабы в платках с пирожками, и даже одноногий инвалид крутил шарманку. Площадь, на взгляд Николая, за последние 80 лет совсем не изменилась, только не было метро и дурацкого шпиля посередине. Невский проспект лежал перед ними, прямой и ровный.

— Итак, как и договорились, встречаемся в час, около Спаса на крови - сказал Александр и направился к извозчикам, стоявшим большой группой ближе в Литейному.

Они остались со Надькой одни, и Николай понял, что ему никуда не надо бежать. Эта мысль была такой острой, что он вздрогнул. Впервые за последние дни он почувствовал, что сильно устал, что его гнетёт что-то изнутри. Он вспомнил жену, как они также шли по Невскому, только чуть пораньше, и солнце также отражалось в окнах домов и витринах магазинов. Потом, ближе к вечеру, они попали в страшный питерский дождь, промокли до нитки и еле -еле досидели в «Доминике» до отхода поезда. Он тогда то ли переволновался, то ли заболел, но чувствовал себя прескверно, поэтому та возможность лечь на чистую полку в купе запомнилось ему хорошо.

— До часу нам делать нечего. Давай, показывай город, выдумщица.

— Хорошо, пойдём.

Она пошла к Невскому проспекту в святой женской уверенности, что мужчина послушно идёт сзади. Он шёл за ней и думал, что город совсем не изменился, что фасады надо красить и наверное в магазинах всё дешевле, чем в Москве. Стандартный набор мыслей москвича в Питере, и, неожиданно для себя, он сказал

— Лужкова на них нет, но потом сообразил и улыбнулся на вопросительный взгляд Надежды. Она тоже шла молча, думая о чём-то своём. Коля обернулся и посмотрел на Вокзал. Лишившись брежневской монументальности, он, тем не менее не терялся в архитектурном ансамбле. А вот гостиница совсем не изменилась. Даже на месте «Сайгона» было какая-то кофейня.

Николай любил этот город. Прежде всего за его соразмерность человеку. За уют улиц, колодцы проходных дворов и облупленные фасады дворцов. Он любил ленинградский кофе, который не испортили даже к автоматы «Эспрессо». Может быть просто в Питере он отдыхал, а в Москве работал? А ведь Васька должен был поехать сюда, подумал он, подходя к Аничкову мосту. Вроде где-то здесь недалеко на набережной исторический факультет, куда они с ним заглядывали, во время совместных поездок. Николай попытался вспомнить кого-нибудь из историков того времени, но вспомнил, почему-то, только Каверина, который вроде учился на Востоковедении. Империя, блин, подумал он. Всё просрали, как и в 91. Сволочи. Так же в три дня. Но почему у нас всё через жопу. Триста лет строим, а потом махом всё отдаём дяде. И так двадцать пять раз. Что за страна.

К Гостиному двору он подошёл злой на страну, на власть и на себя дурака.

— Хорошо бы перекусить - сказал он Надьке, кивая на открывшееся

Заведение. Там было по утреннему пусто и чисто . Только инструменты, оставленные музыкантами лежали на столиках, близких к эстраде. Николай тяжело опустился на стул, и распорядился для себя мясом, предоставив Надьке решать самой, что и как она будет есть. Он облокотился на стол и стал глядеть в окно. Настроение портилось невозвратно. Наверное реакция на все эти фантастические передряги. Достало всё, подумал он. Я как актер статист в плохой пьесе с известным концом. Он и раньше то не очень любил идею божьей предопределённости, но тут весь её ужас навалился на него, почти физически вжимая в землю. Он ведь знал, что будет впереди, и нечего не мог сделать. Он знал, что всё это разнообразие НЭПА кончится коллективизацией, которая окончательно переломит хребёт стране, что Аршинова уберут из органов в конце 20-х, и хорошо ещё, если на пенсию, а не пристегнут к какой-нибудь «Промпартии». Что дети, которые бегают за окном, лягут под танками немецкой армии в 41, а из поколения этого, 1923 года, с войны вернётся всего 8%. Это знание давило. Как кредитор. Неожиданно это сравнение развеселило его. Будем бороться, в который раз за последний год грустно подумал он.

Ему давно уже принесли мясо, и Надька куда-то ушла, а он всё сидел, чувствуя усталость и боль. Рядом на столике сиротливо лежала гитара, и когда официант взял её уносить, Николай очнулся.

— Дай-ка её на минутку неожиданно для себя сказал он. Он попробовал лад, и негромко заиграл повторяя про себя слова

Ощущение будущих трагедий не уходило, наоборот, стало острее, и он запел гамзатовских журавлей. Он не видел, как неожиданно остановился официант, и, осторожно поставив посуду, замер, вслушиваясь в простые, но такие близкие каждому слова этой песни. Ведь неважно, какая это конкретно война. Убивают везде одинаково. Он не видел, как вернулась Надька, и не доходя до столика, остановилась, прислонившись к стене. А перед глазами стояли синие горы Кавказа, в ушах бился вертолётный рёв, и жёлтая пыль горного серпантина снова была страшно рядом, а очки были разбиты, и он ничего не видел, кроме силуэтов людей с оружием, подходящих к его подорванной машине. Он тогда был готов умереть, хотя был на гребне успеха и дела ещё шли хорошо. Но пронесло. А это чувство готовности осталось и сильно помогало переживать дальнейшие неприятности. Потом он спел Егоровские «облака» и «комбата».

Внезапно всё кончилось. Он увидел, что твориться вокруг и ему стало стыдно. Распелся, сокол, подумал он, доставая деньги за завтрак. Как в дешёвом романе. Надо тебе это?

— Пошли, кивнул он Надьке, всё ещё стоящей у стены. Она потрясённо посмотрела на него, и дождавшись, когда он подошёл, пошла рядом. Они шли молча, наконец она спросила

— Это ты сочинил?

— Нет конечно. Откуда. Просто знакомые песни.

— А что грустишь?

— Так. Настроение.