Владислав Русанов - Отрок московский

«Неужто два медведя? Час от часу не легче…»

Осторожно приподняв голову, Несмеян выковырял пальцами снег из-под бровей и обмер. Будет что внукам рассказывать, если выживет… Таких чудищ в витебских лесах люди отродясь не встречали.

Здоровенная белая туша, поросшая плотной шерстью, замерла вполоборота к лежащему лесорубу. Округлые бочкоподобные бока, кривые лапы – самые что ни на есть медвежьи. Вздыбленная холка. Если бы не желтовато-белый окрас, то легко спутать с лесным хозяином. Вот голова подкачала. Маленькая по сравнению с огромным туловом, клиновидная, будто бы змеиная.

Зато клыки и когти… Куда там шатуну…

«Господи, хоть бы загрызлись! – с жаром воззвал Несмеян. Он бы и перекрестился, если бы не страшился привлечь внимание хищников. – Хоть не убегу, так на дерево залезу!»

А бурый и белый звери стояли почти не шевелясь. Рычали. И вот что странно, если шатун, скорее всего, хотел добраться до сладкой человечины, то странный пришелец, напротив, пытался лесоруба оборонить.

Первым не выдержал бурый. Он бросился вперед, взрывая снег. Распахнулась широкая пасть. Слетели брызги слюны с алого языка.

Белый остался на месте, несокрушимый, как скала.

Клыки ударились о клыки.

Мелькнули когти. Каждый в пядь длиной.

Шатун отлетел, как пес от удара сапогом. Лапы его разъехались, но могучий зверь устоял и снова кинулся в бой, привставая на дыбы, чтобы обрушиться всем весом на холку врага. Белый поднялся ему навстречу, распахивая «объятия», вполне способные сломать кости молодому зубру.

Звери покатились по вырубке, ломая подлесок.

Полетели клочья шерсти.

Несмеяну приходилось не раз видеть, как грызутся между собой здоровенные цепные кобели из тех, кто один на один не уступит волку. Но по сравнению с этой дракой, то была просто щенячья возня. Лесоруб пополз сперва задом наперед, потом поднялся на ноги и кинулся наутек, забыв и шапку, и топор, и армяк.

А медведи бились насмерть.

Ни один не мог взять верх. Когти бурого зверя скользили по густой белой шерсти, не причиняя вреда, а зубы раз за разом натыкались на чужие зубы. К тому же зачатками звериного разума шатун чувствовал, что его щадят, бьют вполсилы, с эдакой ленцой. Этого он стерпеть не мог. Бил и кусал с удвоенной яростью, захлебываясь слюной…

На миг ему показалось, что победа близка. Белый медведь завалился на спину, подставляя беззащитное горло. Еще чуть-чуть…

Бурый рванулся из последних сил, распахнув до предела пасть…

Обе задние лапы белого медведя врезались ему в брюхо, подняли в воздух, отбросили на пару саженей.

От удара пошел гул по земле, дрогнули и закачались столетние сосны.

А перехитривший противника белый был уже рядом.

Врезал справа.

Слева!

Клацнул зубами возле уха.

И бурый побежал. Трусливо и позорно. Только вихляющийся зад мелькнул между деревьями.

Победитель посмотрел ему вслед. Постоял, унимая тяжко вздымающиеся бока, а после вразвалочку направился в кусты. Здесь, в заснеженных зарослях ежевики, чьи колючие стебли расступались, окружая маленькую полянку, торчал старый пень. На очищенном от коры и луба боку пня виднелся рисунок: громовое колесо со спицами, загнутыми противосолонь. Кто-то звал его коловратом, кто-то солнцеворотом, кто-то перуновым колесом.

Знак белел свежими царапинами – нарисован совсем недавно, – а из середки колеса торчал нож с костяной рукояткой.

Белый медведь внимательно обнюхал черенок ножа, еще хранящий запах человеческих рук. Присел. И вдруг, с ловкостью, удивительной для многопудовой туши, скакнул через пень. Еще в полете он сжался, стремительно теряя шерсть. Мелькнули худые, но жилистые плечи, впалый живот и тощие ягодицы.

На снег, перекатившись через плечо, упал человек. Седой как лунь, длиннобородый.

Зябко поежившись, он запустил руку под корни пня и вытащил просторные домотканые штаны, рубаху, расшитые бисером унты. Не спеша облачился, перетянул лоб кожаным ремешком, разгладил бороду. Еще пошарил в тайнике. Вынул одежду потеплее. Что-то вроде епанчи. Встряхнул, накинул на плечи, а пришитый к вороту куколь [71]сбросил за спину. Здесь же, присыпанные снегом, лежали широкие лыжи, обтянутые собачьим мехом.

Выдернув нож из древесины, старик тремя быстрыми движениями стесал рисунок. Встал на лыжи и решительно зашагал к месту недавней схватки, а после, по отчетливо заметному следу шатуна – и дальше в лес.

Заснеженные ели, казалось, расступались перед лыжником и смыкались за его спиной.

Пару раз старик, бегущий легко, словно юноша, останавливался и приглядывался к следам. Покачал головой, заметив капельки крови. Но вскоре алые пятнышки на снегу перестали попадаться. Где-то через полверсты отпечатки широких медвежьих лап стали смазанными, «обросли» длинными бороздками, выказывающими усталость зверя. А еще через четверть версты бурый сделал лежку.

Тяжелая туша глубоко впечаталась в снег. Видно было, что зверь долго елозил на одном месте – даже выковырял желтую палую хвою, разбросав ее поверх наста. Кое-где снег подтаял, а потом опять схватился блестящей корочкой.

От вмятины неровной цепочкой тянулись уже не медвежьи, а человеческие следы.

Старик-оборотень ускорил шаг. Поправил висящую на боку небольшую, но туго набитую котомку. Сейчас он напоминал вставшую на горячий след лайку. Уходивший от него человек терял силы с каждым шагом. Несколько раз падал, оставляя отпечаток ладони и колена. И вот, наконец, чуткое ухо преследователя различило сдавленный стон за ближайшей валежиной.

Он остановился, снял лыжи и, проваливаясь в снег по колено, пошел на звук.

Белое тело лежащего ничком человека почти не выделялось на снегу. Плечи в ссадинах, на ребрах – кровоподтек. Русые, спутанные волосы слиплись от пота и уже подернулись инеем.

Старик развязал котомку, вытащил оттуда скомканные тряпки: штаны, рубаху, онучи. Бросил около головы лежащего человека. Тот, несмотря на видимую слабость, пошевелился. Скосил глаз.

– Не спи – замерзнешь… – усмехнулся старик. В его выговоре чувствовалось что-то не русское. Самую малость, но иноземца, даже очень хорошо выучившего русскую речь, сразу слыхать.

– Кто ты? – запекшимися губами прошептал голый. Сплюнул тягучей слюной.

– Можешь звать меня Финном, мальчик.

– Какой я тебе мальчик? – Лежащий приподнялся на локте, потянул под себя одежду.

– А для меня все, кто сейчас живут, – дети малые, – старик разгладил бороду.

– Я тебе не мальчик, – твердо проговорил побитый.

– Ну, не хочешь, чтобы мальчиком звал, – веди себя как муж взрослый. Тебя как зовут?

– Любослав.

– Одевайся, Любослав. А там костер разведем, будем говорить. Разговор нам с тобой долгий предстоит.