Дмитрий Дашко - Штрафники 2017. Мы будем на этой войне

Еще когда только начиналось, когда уличных боев в городе не вели, при обстреле в его дом попала ракета, кто-то из жителей прятался в подвале, опасаясь частых обстрелов, кому-то, наоборот, надоело бегать постоянно туда-сюда: они остались в квартирах.

После обвала дома подвал основательно завалило, из лопнувших труб хлынул кипяток. Несчастные, зажатые обвалом, кричали страшно, варясь заживо в наполняемом кипятком каменном мешке…

Леониду повезло. Он остался в своей квартире, его самого зажало, но не покалечило, и он, не в состоянии выбраться самостоятельно, был вынужден смотреть, как гибнет семья из соседней квартиры. Плиты хаотично сложились так, что мужа и жену прижало в одном месте, а их семнадцатилетнюю дочь — в другом. Сначала они перекрикивались, потом мужу невероятным образом удалось выбраться. Он кое-как, напрягая все силы, побагровевший, с вздувшимися венами приподнял кусок плиты, помогая выбраться жене. Она могла выползать только ногами вперед. В этот момент грохнул еще один взрыв. Мужчину убило сразу, он уронил кусок плиты жене на ноги, сломав их. Женщина кричала долго и страшно. Девушка из своего склепа тоже звала на помощь. Но подмоги не было. Через сутки женщина замолчала. Ее, еще живую, объедали крысы…

Еще через сутки замолчала и девушка…

Самого Леонида в полубессознательном от обезвоживания состоянии вытащили наконец-то появившиеся спасатели.

В дальнейшем он работал на подобных завалах, пока не стал свидетелем, как в детский сад угодила ракета. Зрелище от дымящейся воронки с разбросанными по округе телами детей, игрушек, детской мебели оказалось выше сил Леонида. Остальное он помнил плохо, объяснял путано, нелогично, замолкая вдруг, погружаясь в себя, а то начинал хихикать или странно что-то выкрикивать громко, неразборчиво.

Потом Леонид куда-то пропал. То ли убили, то ли ушел куда. Никто не знал.

Сменившая долгую жару ненастная погода принесла некоторое облегчение. Из затянувших небо тяжелых рваных туч посыпал мелкий затяжной дождь, наполнив округу сыростью и влагой.

Подсохшая кровь растеклась лужами, поплыла ручьями, огибая упавшие, расщепленные взрывами обломки тополей, куски размолоченного бетона, груды кирпичей, пробитые каски, брошенную или потерянную амуницию, пряча в мутных потоках бесчисленную россыпь гильз, заполняя и насыщая множество воронок.

Дождь барабанил по сгоревшей бронетехнике, заброшенной и прокопченной. Разлитые, не сгоревшие соляра и масло переливались радужными пятнами на поверхности луж с разбегающимися мелкими кругами от падающих капель.

Дождь лил на почерневшие обломки зданий, похожих на гнилые разрушенные зубы огромного чудовища. Поливал пропотевшие тела солдат, оставляя грязные разводы на одежде и усталых небритых лицах.

Сырость прижимала чад дымящихся пожарищ к земле; покрасневшие глаза слезились, отчего непосвященный и далекий от войны сторонний наблюдатель счел бы их за другие слезы, коих на самом деле почти не бывало — от привычного вида разверзшегося ада, от боли и скорби, накрывшей всю страну, разделенную жестокой бессмысленной гражданской междоусобицей.

На нейтральной территории, что извилистой чертой рассекла город, появились установленные ночами проволочные заграждения с висящими на них гроздьями пустых консервных банок. В полуразрушенных зданиях и воронках наспех оборудовались посты. Порой они настолько близко располагались к вражеским, что с той стороны долетали обрывки фраз, слышался кашель, по которому постоянно ходившие в караул бойцы уже научились распознавать кашляющего. Иногда они даже перекрикивались:

— Эй, доходяга! Ты опять в карауле?

— Ну! А тебе что до этого?

— Достал ты своим кашлем еще в прошлый раз!

— А ты лекарства принеси!

— Сам иди сюда, здесь полечим!

— Пошел ты…!

В ответ автоматная очередь. И сразу же огонь с той стороны.

Немного погодя вновь повисала тревожная тишина, нарушаемая кашлем часового.

Иногда примелькавшиеся противники даже знакомились, перекрикиваясь из укрытий.

— Слышь! Я тебя уже не в первый раз вижу!

— И че?

— Как зовут?

— Тебе зачем? — следовал подозрительный вопрос готового к чужой подлости часового.

— Познакомиться хочу!

— Толяном звать!

— А меня — Игорь! Ты откуда?

— Из-под Томска! А ты?

— Мы псковские!

— «Мобилизованные», — вспоминает цитату из старого черно-белого фильма часовой и невольно улыбается.

— Ясен пень, мобилизованные. Не по своей же воле.

— Ниче, тебя занесло! Не был ни разу в тех краях. Не надоело воевать?

— Надоело! Домой хочу!

— Вот и я тоже! Ты давно на войне, Игорь?

— С самого начала! А ты, Толян?

— Я тоже! Ты кем до войны был, Игорь?

— На стройке сварщиком работал! А ты?

— Шоферил на «КамАЗе»! — отвечал Анатолий.

— Дети есть, Толян? — кричал Игорь.

— Есть, пацан, десятый идет, Сережка зовут! А у тебя?

— И у меня есть, двое! Алена — старшая, пятый годик, и Владу третий пошел!.. Слышь, Толян! Ты не попадайся мне, как начнется! Жалеть не стану!

— И ты не попадайся, Игорь, тоже не пожалею!

— Толян! А ты зачем воюешь?

— А ты?

— А … знает! — отвечал псковитянин Игорь.

— Вот и я… — бормотал себе под нос сибиряк Анатолий.

Саперы по ночам минировали подступы, оставляя для разведчиков ходы, о которых знал лишь узкий круг посвященных. И потому «языки», владеющие информацией о минных заграждениях, ценились на вес золота. За ними шла настоящая охота.

Иногда в темноте слышались взрывы, говорящие, что очередная группа напоролась на минные ловушки. Тут же вспыхивала ожесточенная перестрелка, взлетали ракеты, ухали минометы, кипел короткий яростный бой.

Потом все утихало. Лишь изредка часовые простреливали ночную темень на звук брякающих от ветра банок либо стреляли на неверные тени, лежащие черными кляксами в свете ущербной луны, что нет-нет да и появлялась в разрывах низких туч.

Нерадостным было солдатское житье-бытье на позициях.

Тут и длящееся целыми сутками сидение в воронках, и совсем недавние беспрерывные атаки и контратаки.

Тут и пустынные тревожные улицы — разрушенные, дымящиеся, еще пару дней назад перед затишьем и уборкой погибших усеянные смрадно воняющими трупами, облепленными мухами. Рой жирных зеленых мух, жужжа, хаотично носился в воздухе, сидел на вздувшихся обезображенных телах, на висящих кое-где кишках, вынесенных из тел взрывами. Обнаглевшие насекомые не давали покоя и живым, норовя сесть на лицо, на глаза, залезть спящему человеку в рот или нос…

Тут и доводящая до безумия жажда, когда воды взять просто негде.

Тут и повальная смертность среди раненых, даже если рана не очень серьезная, но запущенная…