Алексей Лукьянов - Бандиты. Красные и Белые

Который из них Чепаев? Который из них?! Убить Чепаева — и эта кодла, пьянь кабацкая разбежится, поджав хвост! Но все они были на одно лицо — небритые, чумазые, ободранные, многие — в одном исподнем, окровавленные, нецелые… и у всех на лицах была улыбка и презрение к смерти.

Сто метров прошли! Двести! Триста! Ни один не упал, несмотря на плотный огонь! Неужели все мажут?

Когда до каланчи осталось метров двадцать, самые нецелые бросились к ее основанию, и подхорунжий сразу понял, что сейчас произойдет.

Каланча окуталась дымом, потом до обомлевших казаков донесся гром нескольких взрывов. Когда дым рассеялся, каланчи не было.

— Они уходят к реке! — заорал, срывая голос, подхорунжий. — По коням! Догнать! Добить! Всех до одного!

Он первым вскочил в седло и пустил коня в галоп.

Свою ошибку Белоножкин понял, едва достиг берега. Обрыв был крутой, на лошадях по нему не спуститься. Чепаевцы меж тем преодолели большую часть пути. Арьергард красных, заметив фигуру на вершине обрыва, открыл огонь.

Когда подоспели остальные конники, чепаевцы уже отчаливали. Удивительно, что казаки умудрились не забыть станковый пулемет.

— Занять позицию, — скомандовал Белоножкин. — Пошевеливайтесь!

Лента долго не заправлялась в пулемет, и подхорунжий с досады застрелил заряжающего. Следующий вставил ленту с первого раза.

— Если переклинит патрон… — предупредил подхорунжий.

Патрон не переклинило, «максим» дал очередь и сразу потопил ялик с двумя красноармейцами. Тела унесло течением.

Река была быстрой. Половину лодок сразу утянуло на стремнину и повлекло вниз. Пока красные вставляли весла в уключины, их вновь накрыло прицельным огнем. Но они не паниковали и плыли на другой берег.

Вести прицельную стрельбу мешало не только течение, но и ветер. Задувало так, что, передумай красные грести на другой берег и начни сушить весла, их унесло бы, как на парусах.

Чем дальше отходили лодки, тем чаще мазали казаки.

Но Белоножкин не терял надежды найти Чепаева. Он внимательно изучал всех уплывающих и наконец увидел человека во френче и галифе, худого, с изможденным лицом, с опаленными волосами. Человек был ранен в живот, его товарищи по очереди зажимали рану руками. Их лодка рывками приближалась к противоположному берегу.

Белоножкин велел пулеметчикам сосредоточить огонь на этой лодке. С первой попытки удалось свалить одного из гребцов, но потом порывы ветра усилились, и как бойцы ни корректировали огонь, ни одна очередь больше не достигла цели. Подхорунжий был готов выть с досады.

Лодка затонула у самого берега. Четверо выживших вытащили из воды раненого в живот товарища и положили на песок, свернув под голову снятый с него френч. Потом начали разгребать песок рядом с телом.

Белоножкин не поверил собственным глазам. Сдох! Сдох, проклятый! Дотянулся Господь, покарал грешника!

— Чепай подох! — заорал он что было сил, но на том берегу его не было слышно, по крайней мере, ни один из копающих в мокром песке яму не оглянулся на беснующегося подхорунжего.

Когда яма была готова — неглубокая, с локоть, — четверо аккуратно уложили туда покойника и нагребли поверх курган. Наблюдавший за этим Белоножкин обратил внимание, что с мертвеца ничего не сняли, в том числе блестящий на солнце предмет.

— Лодку! — велел Белоножкин. — Немедля достать лодку.

Лодки не было. Чепаевцы отвязали их все и пустили в свободное плавание. Боже, как перебраться на тот берег? Лев там, только переплыви и выкопай тело!

Чепаевцы постояли с опущенными головами над курганом, потом побрели берегом на север.

— Лодку или плот! — продолжал требовать подхорунжий.

— Это делать надо, — сказал кто-то из казаков.

— Так делайте же, делайте, что вы стоите, как истуканы?! Делайте!

Казаки взялись за работу со всем возможным рвением и через несколько часов соорудили из разрушенной взрывом каланчи вполне годный плот. Он получился тяжелым, сталкивали его в воду вдесятером, и столько же потребовалось гребцов, чтобы им управлять. Одиннадцатым был подхорунжий.

Плот развалился, едва вышел на стремнину. Все соскочили в холодную воду и кое-как доплыли обратно.

У берега вытащили из воды потопленный ялик. В станице нашли лодочника, чтобы починил посудину. Старик работал весь день и всю ночь и починил-таки ялик, но ночью разразилась буря, вода в Урале поднялась на несколько вершков, и курган смыло вместе с телом.

В Ставку Верховного Правителя отправили сообщение, что Чепаев утонул, форсируя Урал.

Когда Богдан понял, что его новый приятель сам себя запер в окруженном казаками доме, то не на шутку перетрухнул.

Не за себя, за Лёньку. Предупреждал же. Петух был дан на хранение не геройствовать, а выгоду чувствовать, смысл происходящего улавливать.

Подхорунжий выкрикнул в рупор «Три!», и в небо унеслась красная сигнальная ракета. Один из казаков бросил в дом гранату. Не то бросил слабовато, не то стекло оказалось крепкое, но только окно граната разбила, а внутрь не попала, упала у стены и взорвалась.

Лошадь на крыльце испугалась, бросилась бежать.

А в узде испуганной животины застрял не кто иной, как Лёнька. Видимо, на роду ему написано не связываться с лошадьми. Как там в стихотворении, которое читали в деревенской школе? «И примешь ты смерть от коня своего»?

О смерти думать было некогда. Богдан визгливо выкрикнул:

— Чепая конь понес!

Казаки заметались. По плану нужно было штурмовать избу. Но кто-то крикнул, что Чепая несет конь. Что делать: продолжать штурм или наплевать на все и гнаться за конем?

К тому же с голубятни, на которую Богдан до сих пор не обращал внимания (хотя последние несколько депеш Ночкову он отправлял именно туда), начал стрельбу «максим». Белые сами оказались виноваты. Зачем было выпускать ракету, если сигналом к наступлению мог служить тот же самый взрыв гранаты или любой другой шум, поднятый в станице. Но нет, им захотелось ракету.

Она отлично осветила всю честную компанию, чем не преминул воспользоваться пулеметчик. Началась паника, беспорядочная стрельба кем попало по кому попало. Богдан прижался к своей лошади и негромко попросил:

— Выноси меня, кривая.

Лошадь не обиделась и пошла куда-то в сторону от перестрелки. Умная тварь, тоже жить хочет.

Вынести Богдана она не успела. Едва Перетрусов обрадовался, что спасся, его окликнули:

— Далеко собрался?

Перетрусов от досады даже плюнул.

— Я, между прочим, все правильно сделал, — сказал Богдан, не оборачиваясь. — Развязывай меня и отпускай, вы сами Чепаева профукали.

— Это был не Чепаев, — сказал Белоножкин.

— Да что ты? А кто тогда? Иван Федорович Крузенштерн? Развяжи меня, и я пошел. Деритесь сами.