Юрий Никитин - Ярость

– Любой мусульманин принадлежит всему исламскому миру. Что-то вроде советского человека, который дома как в Белоруссии, так в Армении или Чувашии. Потому страны ислама так помогают друг другу, потому в Чечне и Таджикистане сражаются люди разных стран лишь потому, что помогают своим единоверцам... Когда русский Иван Петров, мусульманин, приезжает в Иран, Кувейт или Арабские Эмираты, он приезжает к себе домой, на родину, это его страны тоже! Родины даже. А вот в России все еще чужак, хотя за Россию проливал кровь.

– Вроде евреев, – согласился Коломиец понимающе. – Те везде дома! Либо их Христу кланяются да молят бога Израиля их помиловать... либо президент еврей... надо бы к Кречету присмотреться...

– Гм, у него нос расплющен, челюсть сломана, переносица перебита, – возразил Сказбуш, – значит, не еврей. Вон какой визг Коган поднял, когда ты ему палец дверью прищемил? Чуть в оппозицию не перешел!

Чувство юмора у министра культуры было на уровне Эйнштейна, тот тоже не мог придумать ничего остроумнее, чем показать язык или фигу. А сам хохотал громко и с удовольствием, когда кто-то поскальзывался на апельсиновой корке.

Хлопнула дверь, стремительно вошел Кречет, подтянутый и хищный, словно уже выбрал жертву. С порога поймал, о чем речь, хохотнул, добавил что-то по адресу министра финансов.

Кленовичичевский поглядел на Кречета с опасливым осуждением, на Когана бросил сочувствующий взгляд, полный скрытой поддержки. У него с юмором еще слабее, чем у Коломийца, и он взглядом давал понять Когану, что, мол, не все в России так думают, здесь кроме кречетов хватает и голубей. Терпи, когда-нибудь и эту гнусную диктатуру свалим. Не понимает, что если бы Кречет был антисемитом, то от всех Коганов в пределах окружной дороги остались бы только быстро высыхающие мокрые пятна, Коган это прекрасно понимает, потому на каждую издевку президента и его генералов отвечает двумя, благо люди с погонами кормят не одно поколение остротами и анекдотами.

И Коган, и министры таким нехитрым способом быстренько отдыхают от мозговой атаки. Слегка погавкались, и снова мозги как новенькие. Я сам из «небритых героев», «героев без фразы», как называли наше поколение: «слова их порою грубы, но самые лучшие книги они в рюкзаках хранят», потому меня не коробит, когда Кречет называет Когана жидовской мордой, а тот всесильного президента – держимордой. Если бы они хоть на миллионную долю процента так думали или считали, что тот, кого обзывают, может принять всерьез, то раскланивались бы с преувеличенной любезностью, даже грубый Кречет раскланивался бы, умеет же, видно, раскланиваться умеет каждый полуинтеллигент или даже грузчик, а вот не раскланиваться надо уметь, здесь шик, умение и высшее уважение к собеседнику, его уму и пониманию.

Я слышал, как Коган вздохнул:

– Жизнь так коротка, а сколько гадостей успевают наделать кречеты!

Кречет подтвердил:

– Потому что свобода! Уже говорим все, что думаем. Жаль, думаем еще кто чем.

Краснохарев сдержанно хмыкнул. Сам по своей тяжеловесности и медлительности шуточками бросался крайне редко, да и вряд ли родил бы хоть одну удачную, но слушал с удовольствием.

Кленовичичевский заговорил ровно, в голосе слышалась и странная настороженность, и отчаянная надежда, что президент все-же поступит не так, как о нем говорят, а верно и справедливо:

– Господин президент... У меня есть сведения, что в наших тюрьмах дожидаются расстрела двести семьдесят человек.

Кречет кивнул:

– Верно. Но это вовсе не секретные сведения.

– Господин президент, высшая мера отменена почти во всех странах! Нас не принимают в Совет Европы только потому, что у нас все еще...

– Да знаю, – перебил Кречет. – Но разве в Штатах, на которые вы молитесь, смертной казни нет? Ничего, наша мафия еще год-два поработает в этой мирной Европе, так там не то, что смертную казнь, там вовсе военные режимы введут!.. А у нас, дорогой Аполлон Вячеславович, смертной казни ожидают только законченные убийцы. Те, кто совершил по несколько убийств. Не случайных, а намеренных.

Кленовичичевский развел руками. Жалобные глаза за выпуклыми стеклами очков часто-часто замигали.

– Господин президент! Из этих законченных убийц, так их называют в прессе, тридцать пять процентов – всего лишь законченные алкоголики. Не просто пьющие, а алкоголики! Безнадежно больные. И еще тридцать процентов убийц – это психически больные люди. Вы уверены, что они заслужили смертную казнь?

– Уверен, – ответил Кречет, непоколебимый, как утес на Волге.

– Их нельзя казнить. Их надо лечить!

– Почему?

– Так поступают во всем мире, – сказал Кленовичический твердо.

– Во всем ли?

– Если не считать слаборазвитые страны с диктаторскими режимами.

– Такие как США, Китай, – сказал Кречет без улыбки. – Они своих преступников казнят без жалости!

Я видел, что министры на Кленовичичевского смотрят с любовью и жалостью. Он прав, абсолютно прав, но все мы живем не на Марсе, где все поют, а зимы не бывает.

Сказбуш решил придти на помощь Кречету, или же просто не смог сдержаться:

– А почему этих самых алкоголиков и психически больных мы обязаны лечить?..

Кленовичичевский задохнулся от возмущения. Смотрел остановившимися глазами, а Кречет сказал ровно:

– Ребята, подготовьте указ. У нас нет денег, чтобы штат профессоров нянчился с убийцами, излечивая их от мании убийства. И нет миллионов, чтобы тратить на таких, когда в стране дети недоедают, учителя сидят без зарплаты, а нормальные здоровые люди содержат этих убийц, сумасшедших психопатов... Вы, дорогой Аполлон Вячеславович, живя на облаках, заботитесь о правах этих убийц... А я, президент, увы, находясь на грешной земле, забочусь о тех людях, которых эти мерзавцы убили. И они будут расстреляны!

Кленовичичевский отшатнулся, словно его ударили. Лицо Кречета было злое, как у волка. Кленовичичевский бледнел, но в то же время в его лице и фигуре словно бы пробуждалось странное достоинство. Он выпрямился, брови приподнялись, придавая лицу гордое и слегка надменное выражение. Темные круги под глазами придавали вид солидного государственного деятеля старых времен, когда правители все были красивыми и благородными, а не раскормленными боровами.

Хрипловатым голосом, бесцветным от усталости, но однако же исполненным непривычного достоинства он произнес:

– Господин президент, я вынужден выйти из состава вашей команды.

Кречет спросил со встревоженным любопытством:

– Что-то случилось?

– Я выхожу, – повторил Кленовичичевский, – только это имеет значение.

Кречет участливо и серьезно поинтересовался:

– Аполлон Вячеславович, вы можете сказать причину?