Юрий Никитин - Ярость

– Я не согласен с вашими методами правления, – ответил Кленовичичевский твердо. – Я считаю их диктатурой. Вы нарушили все права, до которых могли дотянуться.

Глаза Кречета были серьезные, смотрел он с симпатией и грустью. Развел руками:

– Я понимаю вас, Аполлон Вячеславович. Все же примите мое признание в глубоком уважении. Если даже мы не сможем работать вместе, то хотя бы давайте сохраним чисто человеческие отношения. Как-нибудь за чашкой кофе...

Кленовичичевский прервал:

– Простите, господин президент. Мне, скорее всего, скоро придется скрываться в подполье. А когда попадусь... у вас, уверен, будет отличная сыскная служба, какая чашечка кофе у заключенных?

Он с достоинством поклонился, повернулся и, провожаемый нашими взглядами, пошел к двери. Я ощутил недосказанное, что Кленовичичевский удержал из вежливости, но что и так читалось по его походке, по старчески сгорбленной спине: вряд ли даже удастся побыть заключенным. При диктатуре просто: убит при задержании, застрелен при попытке к бегству... Хорошо, если не скажут, что убит в пьяной драке собутыльником.

Когда дверь закрылась, Кречет вздохнул, тяжело опустился за стол. Преодолевая странное оцепенение я заставил себя раскрыть рот:

– Чечня...

Кречет поднял голову, злой и взъерошенный, словно волк с еще вздыбленной шерстью:

– Что?

– Чечня, – повторил я настойчиво. – Проклятая ненавистная Чечня. Помните, как всех наших тряхнуло, когда даже на иннагурации их президента на праздничных столах стояли только минеральная вода и кока-кола?

– Ну? – повторил он почти с угрозой.

Я поморщился:

– Вам бы извозчиком, господин президент... Если хотя бы часть населения примет ислам, то ровно на столько уменьшится процент алкоголиков. И пьяниц. И вообще – пьющих. Уже не Горбачев будет следить за соблюдением сухого закона, на котороый всем наплевать, а сам Аллах, что все видит, от которого не укроешься.

Он вздохнул:

– Доживем ли? К мусульманству чересчур враждебное отношение, потому что мусульманство, мол, это вера врага. В России из каждых десяти войн девять были со странами ислама! Но если появятся русские мусульмане... подумать только – русские мусульмане!.. Хотя их уже немало. Но, как это ни дико, первыми русскими мусульманами стали военнопленные, что познакомились с исламом либо в Афганистане, либо у чеченцев. Приняли ислам не для того, чтобы облегчить себе участь, кто мешал тут же отказаться, оказавшись в глубинах России? Но упорно соблюдают предписания ислама, выдерживая насмешки и преследования со стороны тупых и злобных обывателей. Мне положили вчера на стол сводки, сколько молодых русских парней приняло ислам... Мало, согласен. Но, что удивительно, никто не отрекся!.. Ладно. Сегодня день тяжелый. Надо успеть многое, а с полудня я улетаю на маневры.

Где-то перед обедом Когана вызвали, он ушел, волоча ноги как дряхлый старик, пропадал недолго, а потом дверь кабинета распахнулась, словно ворвался регбист, морда Когана сияла так, что его можно было подвешивать вместо люстры.

– Господин Кречет, – выпалил он, вытягиваясь по-военному, – с вами настойчиво добивается встречи группа финансистов международного фонда!

Кречет вскинул голову. Покрасневшие от недосыпания глаза были раздраженные:

– Какого черта?

Коган помялся:

– Сведения непроверенные... Но есть слушок, что хотят предложить большой кредит под крайне низкий процент.

Кречет, морщась, потер виски ладонями, тряхнул головой, стараясь придти в себя после второй бессонной ночи:

– И это все?

Коган развел руками. За кредиты дрались, их добивались, предыдущий президент едва ли не в зад целовал даже финансовую мелочь Запада, только бы кинули от щедрот пару миллионов под любой процент, а этот тупарь, солдафон, унтер, даже не повел бровью.

– Есть еще слушок... – сказал он запинаясь, – еще менее вероятный...

– Ну-ну, телись быстрее.

– Поговаривают, что группа финансистов... самых крупных... желает инвестировать в нашу промышленность некие суммы...

Кречет отмахнулся:

– Суммы-то не плевые?

– Не вышепчешь, – признался Коган.

– В шею, – распорядился Кречет. – Впрочем, в шею не надо. Сбреши что-нибудь о занятости президента. Ты у нас теперь почти Геббельс! С Коломийцем шепчетесь? А я встречусь с ними после возвращения из Перми.

Коган дернулся, лицо пошло пятнами.

– Господин президент, вы не поняли... Это колоссальные суммы! Настолько колоссальные, что я даже не знаю... Я бы сказал, что за этим что-то стоит страшное, если бы и министр экономики, и директор Центробанка, и все-все наши виднейшие экономисты не завопили в один голос: надо брать! Обеими руками. Даже зубами вцепиться.

Кречет неспешно поднялся, распрямился во весь рост. Хрящи в спине затрещали, словно кистеперая рыба превращалась в человека. Из полированной поверхности стола смотрела угрюмая опухшая харя. Скажи, от бессонницы, кивнут, но про себя всякий подумает: с перепоя мается президент. Ишь, дорвался до власти. Теперь баб гребет, жрет от пуза, по сто бочек коньяка за ночь выжирает... Скоты. По себе меряют.

– Утопающий хватается за соломинку, – ответил он загадочно.

Коган кивнул, он знал, что утопающий схватится и за гадюку, но по президенту выходило, что утопает вовсе не он, не Россия, а эти финансисты Международного фонда? Или даже те, кто за ними стоит?

Марина вошла без стука, как входила всегда, сказала негромко:

– Господин президент...

Кречет дернулся:

– Что стряслось?

– Машина ждет. Прикажете задержать самолет?

– Нет, иду, – ответил он сердито. – Еще и ты со своими шуточками! Не подкрадывайся так. Когда-нибудь застрелю ненароком.

Коган окинул его оценивающим взором. Что-то президент нервничает так, что подпрыгивает при каждом шорохе.

Мирошниченко торопливо подбежал к Кречету:

– Только одну минутку! Только одну!

– Давай, – бросил Кречет нетерпеливо. Он бросил быстрый взгляд на часы, поморщился. – Только без своих преамбул!

Мирошниченко выпалил:

– Нужно создать партию молодых мусульман! А что? Я готов ее возглавить. Приму ислам, то да се... Понятно, будут выборы, но если поработать, то выбирают все-таки того, кто все начал. Да и в партбюро... или просто, бюро, выбирают членов инициативной группы. Можно назвать к примеру: "Молодая Россия! Или «Россия молодая».

В кабинете наступило ошарашенное молчание, ибо Мирошниченко говорил без улыбки, он вообще никогда не улыбался, придавленный нелегкой обязанностью верно информировать общественность о жизни и деятельности т а к о г о президента.

Кречет оглядел его критически:

– А что?.. Бороду отпустишь... как, растет?.. А то больно белобрысый, не видно. Чем бреешься?.. А вообще-то, когда зеленую повязку оденешь, будет смотреться неплохо. Все девки за тобой побегут...