Майкл Муркок - Левиафан шагает по земле

Однако двадцать пять лет — достаточный срок, чтобы выросло новое поколение. Поколение, никогда не знавшее страшной нищеты. В противоположность предыдущему, оно не испытывало ни малейшей благодарности за то, что теперь у людей много свободного времени и вдоволь еды. Именно у этого поколения вызрело желание взять судьбу в свои руки. Короче, эти люди стремились к политической власти.

В 1900-е годы гражданские войны всех народов, как больших, так и малых, стали обыденным явлением. В некоторых странах — как правило, самых отсталых — произошли победоносные революции, и наряду с уже привычным фанатичным национализмом на политическую арену вышли новые силы и группировки. Великим державам пришлось смириться с тем, что от них оторвали колонии в Азии, Африке и Америке. А поскольку источники энергии стали дешевыми — и патенты О'Бина внедрялись повсеместно; поскольку военная мощь не была больше напрямую связана с большой, хорошо обученной армией — постольку старые державы остерегались ввязываться в войны с молодыми нациями и отныне предпочитали отстаивать свои позиции средствами сложной дипломатии, постепенно создавая «сферы влияния». Но мудреные дипломатические игры в отдаленных областях часто вызывают растущее напряжение в самой метрополии. Особенно это сказалось на Европе. Однако и в Соединенных Штатах, и в Японии национализм все выше поднимал голову, а словесные баталии между великими державами становились все напряженнее. Торговые эмбарго, парализующие экономику, бессмысленные запреты на импорт — все это обсуждалось, оспаривалось, многократно обсасывалось и пережевывалось. В умах владык мира сего расцвела махровая мания преследования. Внутри страны они видели угрозу со стороны агрессивного молодого поколения, требовавшего все больше социальных прав; извне было другое пугало — соседние страны. Все больше ресурсов выделялось на создание сухопутного, морского и воздушного оружия, на формирование гигантских запасов оружия, боеприпасов — и все это для армий, которым вменялось в обязанность держать под контролем бунтующие народы (а также, по возможности, изматывать и истреблять бунтарей внутри страны). Во многих государствах была введена воинская повинность прусского образца — последнее повсеместно вызвало яростный протест со стороны тех, кто стремился к реформе государственных структур. В конце концов даже те, кто первоначально надеялся достичь своих целей дискуссиями и сбором подписей, обратились к революционному насилию.

Никто в точности не знает, что думал по этому поводу сам О'Бин. Вероятно, его мучило чувство страшной вины. По слухам, в тот день, когда великие державы объявили друг другу войну, он втайне от всех покончил с собой.

Поначалу война ограничилась лишь территорией Европы. В первые же недели большинство крупных городов континента, а также Великобритании, обратились в развалины и пепел. Кратковременный Центральноамериканский Альянс просуществовал все же достаточно долго, чтобы ввязаться в войну с США, что привело примерно к такому же результату. Огромные подвижные военные машины покатили по опустошенной стране; мрачные боевые самолеты закружили в грозовом небе. Под водой кишели стаи подводных лодок, часто уничтожавших друг друга, даже ни разу не выйдя на поверхность — а там «броненосцы» союзников разносили друг друга на части выстрелами из чудовищно эффективного оружия, разработанного тринадцатилетним мальчиком.

— Большинство настоящих боев теперь уже позади, — заключил фельдфебель с ноткой презрения в голосе. — Топливо для генераторов и моторов постепенно подходит к концу. Военные машины, которые еще остались, — те просто стоят без дела. Вся тяжесть снова легла на кавалерию и пехоту. Но вот незадача — все уже успели перезабыть, как сражаются верхом, с ружьем в руке. Да и людей осталось не так уж много. И еще меньше боеприпасов, я полагаю. У нас у каждого есть по патрону, — он коснулся оружия, висевшего у него на поясе. — Если повстречается враг, придется брать его в штыки. В этой чертовой войне победят проклятые индусы — те, кто еще помнит, как владеть мечом, копьем, кто имеет луки и стрелы и…

— Стало быть, вы не считаете войну оконченной? Люди должны были прийти в ужас после всех этих событий! Да им просто отвратительно воевать…

Солдат тряхнул головой и заметил философски:

— Это безумие, сэр. И оно охватило всех нас. Это может продолжаться, пока последний человек не отползет от трупа того парня, которого он только что прикончит ударом камня по голове. Война — это чистой воды сумасшествие. Люди совершенно не думают о том, что творят. Знаете, как это бывает: забываешь обо всем, пока убиваешь, убиваешь, все время убиваешь, — он замолчал в легком смущении. — По крайней мере, я так думаю.

Я согласился с ним: он был слишком прав. Несказанная тоска точно лишила меня рассудка; я жестоко страдал при мысли об иронии судьбы, которая забросила меня из относительно мирного времени в этот кошмар. Однако вместе с тем я испытывал потребность каким-либо образом вернуться в Англию и самолично убедиться в том, что фельдфебель говорил правду. Может быть, он преувеличивал — будь то из пристрастия к драматическому или же от отчаяния, что немудрено — положение его было бедственное.

Я объявил ему, что мечтаю возвратиться на родину. На это он лишь сочувственно улыбнулся и сказал, что у меня нет ни малейшего шанса. Если я, к примеру, изберу дорогу через Дарджилинг, меня захватят в плен русские или арабы. А если, противу ожидания, мне удастся добраться до побережья, то в порту давно нет кораблей (если в мире еще вообще существуют какие-либо корабли), и аэропорт тоже опустел. Лучше всего мне было бы присоединиться к его солдатам, что он мне и предложил. Они выполнили свой долг, и положение их безнадежно. Они намеревались отойти подальше в горы и там начать новую жизнь. Поскольку население уничтожалось в таких больших количествах, то, по мнению фельдфебеля, вскоре повсюду будет в изобилии дичи, так что можно будет жить охотой — и неплохо жить. Но к тому времени я был уже по горло сыт горами. Что бы там ни случилось, как только я снова наберусь сил, я попытаюсь пробиться к побережью.

Два дня спустя я распрощался с фельдфебелем и его людьми. Они пытались упросить меня одуматься, не сходить с ума и не отправляться навстречу верной смерти.

— Говорят, здесь бушует эпидемия, сэр, — добавил на прощание фельдфебель. — Страшные болезни. Вся санитарно-гигиеническая система-то рухнула!..

Я вежливо выслушал все предостережения и все так же вежливо оставил их без внимания.

Возможно, я уже исчерпал весь отпущенный мне запас неудач, потому что на протяжении всего моего пути через индийский субконтинент удача оставалась неизменно на моей стороне. Дарджилинг действительно оказался в руках арабов, но те вскорости почти все ушли из города. Их отряды рассеялись. Вероятно, они были отозваны на фронты вблизи от их родины. В городе имелись один или два дивизиона, но те были предостаточно заняты, приглядывая за русскими. Выяснив, что я англичанин, они заключили из этого, что я должен быть их другом. Я уже знал, что перед концом войны предпринимались попытки создания британско-арабского пакта. Так что эти парни были того мнения, что мы с ними сражаемся на одной стороне (как потом выяснилось, они здорово заблуждались на сей счет). Я присоединился к ним. Целью их путешествия была Калькутта — или то, что осталось от Калькутты, — где существовала небольшая надежда найти корабль на Ближний Восток. И там — вот чудо! — действительно стоял на якоре корабль. По их понятиям, это был старомодный пароход с мотором, работающим на угле. И пусть название было написано на борту по-русски — на мачте развевался флаг Арабского Альянса: два скрещенных широких меча. Корабль находился в совершенно запущенном состоянии, и, поднимаясь на борт, мы подвергали свою жизнь серьезной опасности. Однако шансов найти другой корабль, существовало один на миллион, так что я не был расположен упустить хотя бы такой случай. На этом очень старом фрахтовике изначально было предусмотрено очень мало места для пассажиров. Большинство теснилось в трюмах или устраивалось где попало, по мере возможности, удобно, насколько в данном случае вообще можно говорить об удобствах. Как офицер и «гость», я был удостоен чести разделить каюту с четырьмя арабами, среди которых были три палестинца и один египтянин. Все они неплохо говорили по-английски и были хоть и немного чопорными, но все же приятными спутниками, которые простерли свою любезность до того, что ссудили мне капитанскую форму и большинство тех предметов личной гигиены, без которых я в последние месяцы научился успешно обходиться.