Гарри Гаррисон - Кольца анаконды

— Совершенно верно. А «Дейли ньюс» и того почище. Там пишут, что все англичане считают, будто Сьюард каким–то неведомым способом самолично организовал весь этот инцидент с «Трентом».

Трубка Адамса погасла, и он встал, чтобы поджечь лучинку от камина. Раскурив трубку снова, он выдохнул облако ароматного дыма от виргинского табака и продолжал:

— Политики беспокоят меня куда больше, чем газеты. Косная элита вигов — вроде нашего общего знакомого графа Кларендона — люто ненавидит демократию. Им кажется, будто демократия угрожает их классовой системе и их могуществу. Для них Соединенные Штаты воплощают собой оплот дьявола, заразу, которую надо искоренить, пока она не поразила здешние низы общества. Войну против нашей страны они встретят с восторгом.

— Королева тоже, — мрачно заметил Кэбот, делая долгий глоток из кружки, словно стремясь избавиться от дурного привкуса во рту. — Она одобряет все. Более того, предрекает неминуемое поражение янки. Хоть это и кажется полнейшей нелепостью, но в смерти принца Альберта она винит именно нас.

— Одними угрозами здесь не кончается. В рождественский день я прогуливался вдоль Темзы, и даже в праздник у самого Тауэра вовсю кипела работа — грузили оружие. В одно лишь это утро я насчитал восемь барж.

— Неужели ничего нельзя сделать? Неужели мы должны сидеть, беспомощно сложа руки, пока Соединенные Штаты и Великобритания катятся навстречу войне? Разве не могут вмешаться иноземные державы?

— Если бы, — вздохнул Адамс. — Император Луи Наполеон совершенно обаял королеву Викторию. А он согласен с ней, что Америку надо поставить на колени. По крайней мере, в этом французы его поддерживают. Они считают Британию своим извечным врагом и будут только рады ее бедам. Далее, конечно, имеется Пруссия и прочие германские государства. Все они так или иначе связаны с королевой. Они не будут ничего предпринимать. Россия после Крымской войны не питает любви к британцам, но царь не станет вмешиваться, чтобы пособить Америке. Да и все равно он слишком глуп. Нет, боюсь, мы одни перед целым миром и не можем рассчитывать на помощь со стороны. Затевается нечто ужасное, и никто не находит способа предотвратить это.

Небо затянули черные тучи, заслонившие солнце, и в комнате стало темно. Так же пасмурно было и на душе у сидевших в ней людей, так что они окончательно погрузились в молчание. Чем же это кончится, чем кончится?

А неподалеку, в нескольких минутах быстрой ходьбы от этого дома, на Гросвенор‑сквайр до Парк‑лейн, находится самый знаменитый дом в Лондоне — Эпсли‑хаус, номер один, Лондон. В это самое время перед ним остановилась карета из Уайт‑холла, и лакей поспешил распахнуть дверцу. Кряхтя от усилия, морщась от боли в подагрической ноге, лорд Пальмерстон спустился на землю и заковылял к дому. В доме слуга принял у него пальто, а дворецкий распахнул дверь и ввел пред очи хозяина дома, лорда Уэлсли, герцога Веллингтона, чуть ли не самого знаменитого человека в Англии и уж наверняка самого знаменитого из живущих генералов.

— Входите же, Генри, входите, — донесся голос Веллингтона, сидевшего перед огнем в кресле с высокой спинкой, голос тонкий, скрипучий от старости, но все еще не утративший отзвуков былой зычности.

— Спасибо, Артур, давненько мы не виделись. — Лорд Пальмерстон со вздохом опустился в кресло. — Выглядите вы на славу.

Веллингтон издал скрипучий смешок.

— Когда человеку девяносто два, уже неважно, как он выглядит. Первостепенную роль тут играет то, что он вообще может как–то выглядеть.

Да, герцог исхудал, пергаментно‑тонкая кожа обтянула череп, еще более подчеркнув пропорции огромного носа Веллингтона. «Носяра», как любовно звали его солдаты. Ныне все они почили, все лежат в могилах — тысячи, сотни тысяч воинов. Перевалив за девятый десяток, человек обнаруживает, что ровесников можно счесть по пальцам одной руки.

Раздался негромкий стук: безмолвный слуга поставил бокал на стол у локтя Пальмерстона.

— Последняя бутылка из последнего ящика портвейна двадцать восьмого года, — пояснил Веллингтон. — Берег для вас. Знал, что вы заглянете как–нибудь на днях.

Отхлебнув, Пальмерстон испустил вздох.

— Ну и ну, музыка, музыка небес, а не напиток! За ваше неизменное доброе здравие.

— Да сбудется ваш тост! Тысяча восемьсот двадцать восьмой… Помните тот год?

— Его трудно забыть. Вы были премьер‑министром, а я — неоперившимся юнцом в Кабинете. Боюсь, тогда я был не так покладист, как следовало бы…

— Было и быльем поросло. Когда потихоньку близишься к вековой отметке, очень многие вещи, прежде казавшиеся важными, теряют свое значение. Со времени болезни в пятьдесят втором мне кажется, что я живу в долг, и я намерен насладиться этим подарком.

— Для нас то было время великих тревог…

— Для меня тоже, уверяю вас. Я стоял на пороге смерти, но сии ужасные врата так и не распахнулись. А теперь перейдем к делу. Вас ведь привело ко мне не желание насладиться портвейном или предаться воспоминаниям. В вашей записке говорилось, что речь идет о делах великой важности.

— Так и есть. Как я понимаю, вы читаете газеты?

— Отнюдь. Но секретарь зачитывает мне выдержки из большинства. Полагаю, речь идет об этом инциденте с американцами?

— Совершенно верно.

— Тогда зачем же вы здесь?

— Меня просили прийти. Сама королева.

— Ах‑х… — Веллингтон поерзал в кресле и костлявыми руками подтянул сползший плед. — Дорогая моя Виктория. Она была весьма привлекательным ребенком, знаете ли — круглолицая, румяная, прямо–таки пышущая энергией. Частенько приходила ко мне за советом, даже после замужества и коронации. Не подавая особых надежд, пережив столь странное детство, она превзошла себя на голову. Полагаю, она стала королевой не только по титулу, но и по деяниям своим. Чего же она ждет от меня теперь?

— Думаю, мудрого совета. Ее донимают со всех сторон противоречивыми мнениями касательно того, как следует поступить с американцами. Сама же она считает, что в смерти Альберта повинны именно они. Но притом опасается, что чувства ее возобладают над рассудком.

— В этом она одинока, — с теплом в голосе отозвался Веллингтон. — Вокруг этого дела раздута слишком большая истерия. Слишком много истерических чувств и ни малейших попыток мыслить логично. Народ, пресса, политики — все шумно требуют войны. Во время своей военной карьеры я всегда считал, что политики служат только себе и более верны своей партии, нежели родной стране. Когда же я начал свою политическую карьеру, то обнаружил, что был прав куда более, нежели мог вообразить. Теперь же они криком кричат о безрассудной, ненужной войне.

— А вы нет? Виконт Веллингтон, барон Дюоро?