Вера Камша - Млава Красная

– Что-что, голубчик?

– Полковник Бобырев, – повторил привыкший к таубертовским «мечтаниям» Феоктистов. Он стоял у каталога, держа нужную карточку. – Неглуп, цепок, два воровства в интендантстве раскрыл…

– Благодарю, Фома Порфирьевич. Да, Бобырев… помню его. Когда интендант Петрикович щебень да мостовой камень для дороги закупал, а заместо этого песок поставил?

Феоктистов коротко и хрипло хохотнул.

– Он самый. Никто поверить не мог, сколь нахально мошенничество своё проворачивал…

Николай Леопольдович молча кивнул. Подполковник Бобырев представил потом доклад, из коего следовало, что ниточки тянутся наверх, чуть ли не к великокняжеской фамилии, но твердокаменных доказательств собрать не удалось, дело пришлось закрыть, ограничившись лишь ссылкой ушлого интенданта на Чукотку. Затем пришёл донос на самого Бобырева. Ложный, но неприятности у подполковника были немалые. Ничего, выдержал и, сам проверяемый, распутал ещё одно замысловатое воровство, после чего и стал полковником.

Да, Бобырев сможет. Бульдог – коль вцепится, так уж не отпустит.

– Пишите приказ, Фома Порфирьевич. Чтобы утром уже выехали, – напомнил шеф жандармов.

– Не извольте беспокоиться, Николай Леопольдович. И команду с полковником отправлю, и экипировки не пожалею.

Тауберт кивнул и попрощался.

Василевс в любимом полковничьем мундире со всё тем же единственным крестом на правой стороне груди высился посреди кабинета, вперив тяжёлый взгляд в гостя и родича. На хмуром тяжёлом лице не было ни радости, ни удивления, только раздражённое нетерпение. Тем не менее заговорил царственный кузен довольно мирно и вовсе не о том, чего опасался Авксентий Маркович.

– Знаю, о чём хлопотать станешь. – Сильный голос, каким только и зачитывать манифесты перед выстроенными прямоугольниками полков, звучал хрипло, казалось, василевс сейчас зайдётся в кашле. – Не трудись, твоя Дарья у меня уже была.

– Эк её! – слегка опешил великий князь. – Я-то думал, она к ранней заутрене наладилась, а она вона куда!

– Мать есть мать, – открыл Америки кузен. – Сии расстройства понятны, но я её утешил: князь Геннадий остаётся.

– То есть… Ну, Дарья, хоть бы словечком… – попытался собраться с мыслями Авксентий Маркович. Хорошо, конечно, что не пришлось объясняться с целью визита, оставалось перекинуть мостик к уделам, а если разговор не заладится – заговорить о военных непотребствах и неминучем поражении? Или, напротив, посетовать на Джорджа с его англичанами? Дескать, несёт не подобающую члену августейшей фамилии чушь, и хорошо, если дальше семьи сии пакости не пойдут, а ну как проговорится при ком-нибудь? Сраму не оберёшься!

– Ты садись, – Арсений Кронидович думал о чём-то своём, – давно мы не говорили. Автандил, любезный, подай-ка нам чаю. Или ты кофию желаешь?

– Если не мадеры, мне без разницы, – усмехнулся великий князь, – что чай, что кофий, много не выпьешь.

– Что ж, – решил василевс, – раз тебе без разницы, будешь чай, а мадеру до обеда пьют только бездельники.

– А я кто? – поднял не тронутую сединой бровь Авксентий Маркович. – Бездельник и есть.

– Ты – коптитель небесный, – государь всё же усмехнулся, – но от тебя хотя бы вреда нет. За Геннадия не опасайся. Пусть и он, и твоя супруга думают, что я слезам её внял, а тебе лучше знать, с чего я молодца еройствовать не отпустил. А не отпустил я его с того, что за ним другие потянулись бы, и как бы я их задержал?

– А чего задерживать? – не понял коптитель небесный. – Душа горит, так пущай повоюют. Кому на балах вальсировать да статс-дамам болонок гладить, сыщем.

– Верно сказано, – задумчиво произнёс государь, – да мало подумано. Те, кто голову за Отечество сложить желают, Рождество встретят на Млаве, а Троицу – на Дунае. И останутся в столице те, кому до славы нашей дела нет, и это ещё в лучшем случае. А ну как опять заговор случится, а верные офицеры – кто на Балканах, кто на Капказе?! Нет, Авксентий, не отпущу я верных. Научен.

– А что? – всполошился Авксентий Маркович. – Опять эгалита с фратернитой? Вот ведь похабство…

– Рано пока говорить, – василевс откинулся на спинку кресла, с одобрением глядя, как камердинер утверждает на столе серебряный самовар, – но о бессмысленных юношеских мечтаниях ныне речь уже не идёт. Против Державы злоумышляют не щенки, но волки, и разговор с ними пойдёт как с волками, в какие бы шкуры сии звери ни рядились.

– Это Тауберт твой дичь поднял? – нарочито хохотнул Авксентий Маркович, загадав, что, если обойдётся, откажется от ложи в Опере. Всё равно в последние годы там сплошные «Жизни за отечество» да Ерусланы с Феврониями.

– Нет. – Государь проводил глазами Автандила и с наслаждением отхлебнул из аляповатой пузатой чашки. Как ни тужились управители Софьинского завода вкупе с послами саксонским да ханьским, Арсений Кронидович хранил верность прадедовской посуде, спасибо, из ковша не пил.

– А кто, если не Тауберт? – Спрашивать было опасно, но Авксентий Маркович был слишком напуган, чтобы играть в кошки-мышки.

– Кто? – переспросил государь. – А вот этого тебе, братец мой двоюродный, знать не обязательно. Не один Никола о Державе печётся, а слухами земля полнится. Вот до тебя ничего такого не доходило?

Авксентий Маркович торопливо отправил в рот кусок испечённого на привезённой из Володимера воде калача и старательно задвигал челюстями. Мысли понеслись, как бочонки под гору. Джордж таскается по родичам, как поп на Пасху, вот и дотаскался. Геда, тот порычит да замолкнет, а кто-то поддакнет да побежит с доносом… Кто-то… Уж точно не Варвара, при её приживалах даже Джордж языка не распустит. Значит, кто-то, к кому кузена занесло к вечеру… А ну как англоман паршивый наплёл, что они в сговоре, и ещё Дарья! Эта, чтоб меньшого при себе удержать, чего только не брякнет…

Великий князь скорбно выпятил губу:

– Уж не знаю, как и сказать, но с Егорием нашим свет-Кронидовичем вовсе худо… Не верит он ни в победу, ни в Шаховского с Ломинадзевым. Я пытался его обнадёжить, какое там! Долдонит, что куда нам с суконными рылами да в просвещённые Эуропы! Я ему про князя Александра Васильевича, а он, дескать, что храбрость нынче ничего не решает, а нужен один пар механический. Я про Буонапарте, дважды битого, а он про морозы. Калужина у него и то нет, а есть какая-то баталия при реке Нарче, кто б такую речонку ещё вспомнил! Словно не русскими словами говорит человек, а в дурных книжках аглицких вычитанное повторяет…

– Тяжко тебе пришлось, я вижу. – Василевс сам наполнил чашку, отпил и не то улыбнулся, не то скривился. – Люблю, когда горячо… Значит, боится Егорий, что побьют нас?