Юрий Валин - Вариант 19

— Ну перестань, Прот. Какой же ты блаженный? Определенные физические недостатки у каждого есть. Вот у меня, например, очки. Конечно, фигурами и железной мускулатурой мы с тобой похвастать не можем. Ничего не поделаешь. Но уж юродствовать ни к чему. Власяницы, цепи и вериги нам с тобою не грозят. В крайнем случае, расстреляют как классово чуждый элемент. Возиться с нами никто не станет.

— Вы полагаете? — прошептал мальчик с напугавшей Германа надеждой.

— Я полагаю, нам нужно белье развесить сушиться, — поспешно сказал прапорщик. — А то застигнут нас в костюмах Адама. Нужно уважать чужие чувства. Расстреливать нас с тобой в неглиже — такое не каждому по вкусу.

Захватив ведро с бельем, полезли на откос. Герман подал мальчику руку, втащил на откос:

— Еще неделя-другая блужданий, и мы с тобой будем выглядеть поатлетичнее товарища Павла.

Товарищ Павел, легкий на помине, выглянул из кустов. Кроме карабина, на юном большевике были лишь роскошные голубые трусы. Выглядел он, действительно, осовремененным олимпиоником.

— Вы потише. Расшумелись как у себя дома, — строго сказал юный аполлон и скрылся.

Герман стиснул зубы и принялся встряхивать свои кальсоны:

— На теле быстрее высохнут.

Прот печально посмотрел на прапорщика и принялся натягивать свое ветхое бельецо. Остальные вещи развесили на ветвях кустов рядом с Пашкиной одеждой.

— Побриться бы, — неуверенно сказал Герман, почесывая шершавый подбородок.

— В саквояже бритва есть.

— В чужие вещи лазить нехорошо.

— Екатерина Георгиевна саквояж открытым оставила. Торопилась. Я думаю, когда она насчет внешнего вида говорила, бритье тоже имелось в виду, — уверенно заметил Прот.

Брился Герман на ощупь. Лицо, в итоге, приобрело определенную гладкость, слегка подпорченную листочками, заклеившими многочисленные порезы. Прот, помогавший советами и принесший листочки подорожника, с одобрением сказал:

— Теперь вы снова на офицера похожи.

— Ты полагаешь? — Герман с горечью посмотрел на свои мосластые ноги в слишком коротких кальсонах. — Ну что ж, значит, сразу пристрелят, без долгих истязаний. Хотя если к красным попаду, тогда наоборот.

— Вы не попадете, — с уверенностью сказал мальчик. — Я вас старым видел. Ну, лет около сорока, если не старше.

— Мерси. Обнадежил. А говоришь, не прорицаешь.

— Какое же это прорицание? Я просто вас видел. В шляпе и с усами. Сейчас, когда брились, вспомнил. Я вас давно видел.

— Что, десять лет назад?

— Может быть. Я дурно по годам ориентируюсь. У меня, Герман Олегович, очень часто вчера и сегодня с завтра перепутываются. С трудом понимаю, было это или еще будет. Вы уж простите, точнее не могу объяснить. Я просто не помню. Даже с тем, что вчера произошло, путаюсь.

Герман с сомнением посмотрел на мальчика. Прот, вроде бы, не шутил: узкое лицо как всегда печально, нездоровый глаз почти совсем закрылся.

— Так уж ничего и не помнишь? Например, как меня зовут, ты очень даже запомнил. Хутор не помнишь? Как мы взаперти сидели?

— Нет, я это помню. И поезд, и сестер покойных, — Прот, глядя в землю, перекрестился. — Только когда это было? Третьего дня? Год назад? Десять лет?

Герман с изумлением посмотрел на мальчика. Неужели болезнь такая? Или всё-таки шутит? Кто-кто, а Прот к юмору и розыгрышам мало склонен.

— Ну что ты так близко к сердцу принимаешь? Память — вещь сложная. У меня тоже всякие провалы бывают. Тут, главное, не расстраиваться, и методом логики идти. Ведь десять лет назад ты был маленьким, соответственно, ездить в поезде не мог, да и незачем было. Товарища Ульянова немцы нам еще не подкинули, жила империя спокойно. Следовательно, ты просто сидел в монастыре и библейские мудрости постигал. Впрочем, ты и для учебы тогда маловат был.

— Десять лет назад волнения в Миропольском уезде были, — пробормотал Прот. — Усадьбы жгли. Тоже было дурное время. Но по ветке Мерефа — Константиноград поезда еще не ходили. Вы правы, — в поезде я ехать никак не мог. Герман Олегович, как думаете, могу я с ума сойти, если все время буду себя перепроверять? Ведь для того, чтобы вспомнить, когда чугунку пустили, нужно припомнить с какого года я в монастыре живу. А если мне мнится, что я праздник по случаю восшествия на престол его Императорского Величества Николая I хорошо помню? Мне тогда большой пряник подарили. Сумской, с имбирем.

— Это пустяки, ложная память. Известный научный факт. Если бы мы в Москве были, я бы тебе весьма обстоятельную книгу на эту тему подарил. У меня есть. В смысле — была, — Герман безнадежно махнул рукой и начал поправлять развешанный на ветвях китель.

— Герман Олегович, вы тоже считаете, что я в их гибели виноват? — едва слышно спросил мальчик.

Прапорщик вздрогнул, обернулся и сердито поправил очки:

— В чьей еще гибели?

— Сестер. Пассажиров в поезде. Ваших однополчан. И еще много кого.

— Черт, что за глупости?! Бандиты виноваты. Гнусность виновата, эта бессмысленная, революционная, что вокруг бушует. Ты-то чем виновен? Кто тебе такую чушь сказал?

— Да и так понятно. Если бы меня не прятали… если бы я не бегал, много людей живыми бы остались. Екатерина Георгиевна тоже так думает.

— Она тебе сказала?! Вот сук… сумасшедшая. Нашел кого слушать. Она же… — Герман яростно дернул ремень, сползающий с запавшего живота. — Волчица она, вот кто. Хищница. Только глотки грызть способна. Не слушай ты ее. Грех так думать, в конце концов.

— Все мы грешны. Екатерина Георгиевна — честная женщина. Безжалостная, но честная. А вы, Герман Олегович, со мной вовсе как с младенцем говорите, — Прот взял с брички многострадальный пиджак, накинул на костлявые плечи. — Я пойду Павла сменю.

— Эй, — сказал Герман, глядя в перекошенные лопатки. — Я тебя утешать и не думал. Просто нелепо, когда мальчик берет на себя вину за смерть взрослых людей. Мы-то все вокруг, выходит, совершенно безумные и никакой ответственности не несем?

***

— Вот эта пружина, стопор вкладыша, ох и вредная штуковина, — Пашка осторожно разбирал диск. — Усвистит в кусты, ищи потом.

Герман кивнул, полируя масленой тряпочкой затворную раму.

— Одного не пойму, — продолжал неунывающий Пашка. — Вот — восемь патронов осталось. Ну на хера нам пулемет? Утопить бы его в ручье, да и дело с концом. "Как у кота яйца", надо же. Ну на кой черт мы его чистим?

— Чтобы руки и башка были заняты, — пробормотал Герман. — Ты что не понял:, - внутри нашей амазонки тупомордый фельдфебель сидит. Определенно. Еще хорошо, что ежечасно в харю кулаком не сует.

— За ней не заржавеет, — Пашка хмыкнул. — С фельдфебелями мне служить не довелось, ты уж извини, ваше благородие. Екатерина Георгиевна наша — дивной сложности барышня. Вот скинула галифе, юбочку, кофточку напялила, платочек на голову, ресничками порх-порх, — клянусь, хоть сейчас под венец веди. Что там Москва с Питером, — натуральный Париж. Если, конечно, на заштопанную юбку не смотреть. Я ей так культурно комплимент делаю, она губы кривит и меня посылает. По-моему, как раз на французской мове.