Сергей Лапшин - Последний довод побежденных

Ведь это вполне закономерный вариант. Недовольство собственным положением, сдвиг по фазе, альтернативная личность, мир, где я могу быть другим. Спрятаться «в домик».

— Ты грамотен и умеешь хорошо мыслить. Надеюсь, обладаешь теми знаниями, которые декларировал, по поводу руды. Могу сказать, что это удивительно для русского. Ты выделяешься из того стада животных, которое представляют собой твои соплеменники. И эти неоспоримые достоинства могут сослужить тебе хорошую службу, — офицер замолчал, видимо, давая мне время проникнуться.

А я просто смотрел на него и думал, что если он прав, выходит, все мои воспоминания — плод больного воображения. Мама, папа, клуб, друзья. Все, что мне дорого, придумал я сам, в одиночку. Человек-сделавший-себя-сам в полном смысле этого выражения.

— Ты понимаешь меня? — видимо, мое молчание насторожило немца.

— Понимаю, — расплылся я неожиданно в улыбке. Даже для себя неожиданно.

Офицер вопросительно посмотрел на меня. Конвоир, напрягшись, подобрался, ожидая от меня провокаций. Я успокаивающе поднял руки, демонстрируя обоим открытые ладони — традиционный и всем понятный жест дружелюбия. И тут же пояснил свое поведение:

— Я грамотен, потому что родился в другой стране. Той, о которой вы понятия не имеете. И умен, потому что получил весьма неплохое образование. К которому вы даже близко не подошли в любом из своих университетов.

Короткая пауза, потраченная мной на возвращение презрительного взгляда немцу. На саркастическую улыбку.

— И мне плевать на этот мир. На тех, кто не сумел или не захотел защитить свою свободу. Мне жаль лишь одного. Что вы не испытали того же, чего удостоились в моем мире — семи миллионов убитых военных и несчитанных гражданских жертв. Оккупации и раздела страны. Видит бог, вы это заслужили!

Воцарилась, как принято говорить, немая сцена. Наморщив лоб, конвоир приподнялся со своего места. Я слегка подвинулся назад, повернулся боком. В узкой тесноте камеры у меня был шанс не выглядеть боксерским мешком.

— Если бы вы все, русские, были такие, возможно, это несло бы опасность. — Голос офицера поражал спокойствием.

Он стоял за спиной конвоира, и ни грамма опасения в его взгляде, в выражении лица не было. Ладонь лежала на кобуре.

— Но ты один такой. И ты просто смешон.

С этими словами немец повернулся, открыл дверь камеры и вышел. Сопровождающий последовал за ним, так за все время беседы не произнеся ни слова.

Госпиталь был сносный. Он мало чем отличался от тех больничек, что повидал я в своей жизни. Крашенные в два цвета стены — коричневый и зеленый, несколько коек в палате, широкие окна, прекрасно пропускающие цвет. Чистое белье, ваза с регулярно меняющимися цветами, утренний и вечерний обход.

Доктор, обследовав меня по прибытии, сказал то, что я знал и без него. Ничего опасного, переломы. Фиксирующая повязка, покой, хорошее питание и антибиотики — вот и все лечение.

Так что неудивительно, что больше моего собственного состояния меня заботила судьба Нельсона. Что ни говори, а с его дурным характером, не в меру своевольным и взрывным, он может натворить немало бед. Сдерживаться, насколько я понимаю, Нельсон не привык. Там, где стоило бы промолчать, он обязательно что-то ляпнет.

Пока нас держали вместе, я мог контролировать его. Он ко мне прислушивался и делал так, как говорил ему я. Теперь же я был уверен — обязательно напортачит. И это в самом деле было фигово. За проведенное вместе время я начал доверять Нельсону. Он стал частью моего личного мира, может быть даже, частью меня. И терять его мне не хотелось.

— Выздоровел? — Мужчина, некоторое время простояв у входа, наконец решился и подошел ко мне, уселся на приставленную к кровати табуретку.

— Не совсем, — довольно отстраненно ответил я, обратив внимание на униформу, в которую был облачен мой посетитель. Расцветка «олива». То же самое, что было на нас с Нельсоном, когда мы совершали побег из грузовика. Пара нашивок и погоны, которые мы не носили.

— Имеешь представление о воинской службе? — судя по всему, первый вопрос был дежурный. И ответ на него ничего не решал в свете дальнейшего разговора.

— Имею, — не счел я нужным скрывать. Если пробивали нас, то наверняка уже узнали все, что им было необходимо.

— Тогда условия следующие: контракт на три года, место дислокации — казарма в расположении. В основном ничего сложного — надзор за рабочими, иногда мероприятия по охране территории. Если хорошо себя покажешь, то перевод во вспомогательный отряд из внутренних. Отработаешь контракт, получаешь права, ну, тут ты должен знать. — Человек замолчал.

— Не знаю. Я… издалека. И ничего не знаю о правах.

Человек понимающе кивнул. Видимо, ничего удивительного в моей неосведомленности не было.

— После трех лет имеешь право завести семью. Затем подать прошение о ребенке. Естественно, если никаких серьезных нареканий по службе не будет и доработаешь свой контракт до конца.

Некоторое время я смотрел в лицо своего собеседника, не вполне понимая, шутка ли то, что он мне говорит, или его слова серьезны. Конец моим колебаниям положил он сам:

— Что? Ах да… ты же издалека. У вас там ничего не слышали о контроле рождаемости. Обязательная процедура. Только доказавший свою верность господам имеет право на брак и на размножение. Вполне естественно. Перед браком обследование, тесты, которые позволяют подобрать тебе наиболее подходящую женщину. Отдельное жилье. Цивилизованный подход, не то что дикие обычаи, по которым живете вы!

Честно говоря, я был поражен. Хотя, с другой стороны, было бы трудно придумать более логичный апофеоз бреда. Впрочем, рассудим с другой стороны. Если люди живут по таким правилам, выходит, их это устраивает. И никто не думает о том, что может быть как-то иначе.

Человек продолжал смотреть на меня. Он был в форме, и со знаками различия лейтенанта.

Я возвращал ему его взгляд. Такой же непонимающий, но с легкой нотой презрения. И думал вот о чем: выходит, когда-то, однажды, все пошло не так. Не так, как у нас, вообще не так, как должно быть. Хозяин? У меня что, должен быть владелец, как у вещи? Который будет решать, стоит ли мне размножаться или я недостоин этого. Интересно, а каков тогда критерий жизни? Ее цель?

— Слушай, а для чего ты живешь? — не смог я удержаться от вопроса.

Лейтенант свел брови на переносице, изобразив недоумение. Непонятливо прищурился.

— Вот тебе говорят, что делать, и ты делаешь. В чем смысл? Служить немцам, что ли?

Видимо, эта формулировка оказалась ему более понятна.

— Нужно добиться этой чести. Никто не допустит тебя служить сразу. Ты должен пройти проверку. Таков порядок. Понимаешь, порядок — основа всего. Существования любого мира. Это вы там у себя живете в грязи и анархии. Порядок. И чтобы быть в системе жизни, стать одним из механизмов, обеспечивающих благоденствие… ты должен пролить свою кровь и свой пот!