Мастер Чэнь - Любимый ястреб дома Аббаса

Мои чакиры, числом пока только трое (добавился еще тот самый Авлад, чье имя пришло из «Сказаний о Рустаме»), сидели кружочком вокруг медной миски с какой-то бурой и явно содержащей немало мяса едой в густом соусе и сосредоточенно макали туда кусочки хлеба. Мне, уставшему и запыленному, немедленно вручили пухлый, мягкий, пушистый круг этой главной еды на земле и пригласили присоединиться. То был жест вежливости — обычно я отказывался подключаться к общей трапезе, поскольку успевал насытиться в городе, иногда даже дважды, — но на этот раз мои самаркандцы угадали.

Ужин был поглощен в счастливом молчании. После чего с огромным удовольствием я выбросил все бесконечные разговоры этого долгого дня из головы.

Наконец-то можно было заняться настоящим делом.

Итак, я, облаченный в черные одежды, сытый и счастливый, облокотился на груду подушек и начал стучать пальцем по колену, отмеривая ритм.

Надо было составлять новые стихи брату.

Я никогда в жизни не видел, чтобы Аспанак писал стихи. Но вот же он это сделал, не в силах стерпеть мой вызов. И как же ему удалось исполнить свой замысел так здорово?

Брат всегда был несколько консервативен — и в литературе тоже. В этом, надо признать, его сила. Которую можно, конечно, попытаться превратить в слабость. Я начал вспоминать, что именно он говорил о поэтах и музыкантах Согда: вроде бы ничего. А вот художники… ему было не по себе от множества замечательных стенных росписей, на которых тела сказочных зверей, воинов, магов и танцующих женщин не только изгибались в самых странных позах, но и вытягивались до невозможной длины, как будто были сделаны из летящих по небу облаков. В росписях брат ценит простые, мощные, яркие краски, и чтобы слон был непременно похож на слона, а не на аждахора, а принцесса под зонтиком — на женщину, а не на огненного ифрита.

А, вот же он высказался как-то раз и про поэзию, заметив, что, сколько не пиши, никогда уже не получится ничего лучше, чем всего две великие строки, — потому что они изумительно просты:

Так, а что тогда у нас получилось со всеми этими «дай выпить мне слезу, я за слезу тебя благодарю»? Сначала длинная строчка, разломанная пополам: пять ударных слогов — а затем еще три. И после нее короткая строчка, где и ритм-то совсем другой — сначала три безударных слога, потом три ударных. А что так сложно, дорогой брат? Что так сложно? А как бы сразить тебя чем-то предельно простым?

Или, наоборот, чем-то настолько сложным, что сложнее и не бывает?

Что касается смысла моего нового письма, то он-то как раз должен был быть предельно прост: начинать поиск надо с любой зацепки. Мне требовались названия хорасанских городов и сел, где она когда-то бывала, имена людей, знавших ее. Хоть какой-то, в общем, след.

Где он, этот след? На запруженной разноцветным народом овальной площади в мервской крепости? В пушистой, невесомой белой пыли тихих улиц, где отпечатались сегодня лишь большие раздвоенные круги копыт, уничтожившие вытянутые овалы маленьких женских ног?

Проскакал ли я сегодня на своем Шабдизе мимо ее высокой, тонкой фигуры, скрывающей лицо от солнца под легким покрывалом? Или она проехала по этим же улицам накануне, гремя тяжелой тускло-серой броней, прихлопнутой сверху круглым железным колпаком, из-под которого струились косы цвета золотого рассвета? Скажи хоть что-то, брат, дай мне маленькую ниточку, которая поведет дальше.

— Печальна Бухара, — прошептал я. — Я за слезу тебя благодарю.

И откуда-то из ночной тьмы прилетели строки:

А может быть, поэзию делаем вовсе не мы — может быть, она уже была до начала начал этого мира и уже тогда носилась над водами и сушей хаоса, среди невесомых башен и крепостных стен облаков? Может быть, поэт — это всего лишь тот, кто умеет услышать эту музыку слов среди небесного эфира, уловить строки которые давно витают над залитой кровью и грязью землей — и ждут, и ждут нас?

Но что мне делать с этими прилетевшими из ниоткуда словами? Зачем я бужу засыпающие в этот час города, не говоря о том, что уж хлеб-то там точно в изобилии, с войнами или без?

Я тряхнул головой и начал набрасывать бессвязные слова на клочке папируса:

И тут я вспомнил, что мне незнаком запах кожи сегодняшней, взрослой Заргису, я попросту никогда не подходил к ней настолько близко. Что же за странная вещь происходит со мной, что это за погоня за женщиной, чья обнаженная кожа никогда не соприкасалась, не прижималась так, чтобы слиться с моей если не навсегда, то хоть на мгновение?

Зачем, кого и что я на самом деле ищу?

«На улицах неспящих», — беззвучно прошептал я. И все стало очень просто.

«Вот так, дорогой мой», — сказал я, положив кисть. И мне показалось, что Заргису заглянула через мое плечо, прочитала еще мокрые строки и неуверенно улыбнулась.

Утро — не время для поэзии. Утро — время, когда к тебе приходят люди, чтобы тебя раздражать. Так что на следующее утро я был неприятно поражен, увидев у подножия лестницы Юкука. Мне как-то не приходило в голову, что новая, совсем новая жизнь начнется так быстро.

— Отличный дом, — сказал Юкук после быстрого поклона. — Наверх, к вам, идет только один путь. Три смены часовых в ночь — и можно спать спокойно… Вы сказали, что вам позволено держать десять чакиров?

— Кроме вас, Юкук, получится девять. Еще двух Ашофте позволяет забрать из больницы хоть завтра. И сами они согласны. Евман и Кеван: первый — бывший писец, а потом пехотинец, а второй… кстати, Кеван признавался, что с мечом у него не очень получается. И остается, значит, еще пять. Из моих пациентов их можно набрать за неделю.