Алексей Зубков - Хорошая война

Патер осмотрелся, куда бы сесть, подтащил за шиворот какое-то тело с проколотым сердцем, положил его на тело с разрубленной головой и уселся сверху, опираясь на посох. Кабан лежал на боку, закрыв глаза, и был очень похож на мертвого, но дышать бесшумно он не умел.

— Сын мой, судя по дыханию, ты жив. Если ты в состоянии говорить, ответь мне. Если же твоя голова серьезно повреждена, то я помогу тебе быстрее отправиться к Богу.

Кабан имел достаточно инстинкта самосохранения, чтобы не перечить.

— Я как бы немножко жив, — осторожно ответил он, открыв глаза.

— Тогда скажи мне, кто вас всех нанял и с какой целью? — спросил Патер, — Это же твои люди устроили побоище в братстве святого Марка, потому что только ты знал, что мы пойдем туда длинной дорогой и доберемся слишком поздно.

— Виноват, каюсь. Ибо… ибо… ибо грешен я непомерно, — заикаясь проблеял Кабан. Он умышленно прикидывался сирым и убогим, как это было принято в его кругу.

— Чем же ты грешен, кроме чревоугодия? Каковой грех я тебе сразу отпускаю, потому что не будь ты так толст, ты бы убежал, и я не смог бы задавать тебе вопросы.

— В церковь не хожу даже по праздникам, святых даров не причащаюсь и на исповеди отродясь не был.

— Отпускаю тебе эти грехи. Скажи, кто тебя нанял? На кого ты работаешь?

— Грешен я. Не работаю. Чужим трудом живу, на чужих грехах наживаюсь, — продолжал жаловаться Кабан.

— На каких грехах?

— Грех прелюбодеяния меня кормит и поит, всю жизнь содержу я заведения с непристойными женщинами, которые соблазняют добрых горожан. Женщин этих я обманываю постоянно и всячески обижаю. Заставляю их разные непотребства выделывать…

— Отпускаю тебе этот грех, — прервал Патер поток красноречия, — Тяжкий грех, но отпускаю, потому что есть на тебе более тяжкий грех человекоубийства, который утянет душу твою в ад неминуемо, хоть есть на ней меньшие грехи, хоть нет их. Почему твои люди убили вчера моего друга, которого мы хороним сегодня?

— Мои люди и лично я много народа погубили. И мужей безупречных и дев непорочных. Одним больше, одним меньше, какая для Бога разница?

— Много?

— Ежели по десятку в год, — озадачился Кабан, — а другие годы и больше, да за последние лет двадцать…

— Отпускаю тебе и эти грехи, кроме последнего. Потому что душа у тебя одна и нельзя ее покарать вечными муками двадцать раз по десять. Покайся, какая была причина убить доброго христианина, монастырского повара, примерного мужа и отца шести детей? Не мучает ли тебя совесть? Твой ли это был умысел или кто соблазнил тебя на сей грех?

Кабан понял, что этот странный священник от него не отстанет. Сказать правду он не мог в принципе, не потому что в данном случае от этого мог бы быть Кабану какой-то особенный ущерб, а потому что по его понятиям никак невозможно было выложить ценную информацию бесплатно и не под пытками. Что бы такое сказать, чтобы этот любопытный отстал раз и навсегда?

— Не покаешься — будешь гореть в аду, — продолжал Патер, — ведь даже одного тяжкого греха достаточно, чтобы увлечь нераскаявшегося грешника в геенну огненную.

— Альфиери, — прошептал Кабан и втянул голову в плечи.

За время, прошедшее от первого вопроса до ответа, его мозг перебрал много вариантов ответов и остановился на том, который сулил наибольшую выгоду. С малых лет Кабан привык «брать на понт», убеждая собеседника, что за ним стоит большая сила, чем есть на самом деле. Всякие приезжие рыцари, вроде того, которого убили вчера в замке святого Альберта, на роль большей силы не подходили. Сказать, что лично Джанфранко Фальконе нанимает таких, как Кабан, было бы неправдоподобно. Почему бы не попробовать для начала второго человека в городе? Поверит или нет?

— Матерь Божья… — пораженно прошептал Патер.

Поверил! Непонятно, почему, но поверил сразу. У него что, конфликт с Альфиери? Или он знает, что у этого Максимилиана де Круа проблемы с Альфиери? Второе вряд ли, девки бы узнали и доложили. Первое тоже странно, не того полета птицы эти швейцарцы, они с Альфиери даже никогда не встречались. Или встречались? Как он сказал? Монастырский повар? Девки говорили, что повар епископа приготовил на пир какое-то колдовское блюдо, от которого все рыцари перессорились. Точно, и самого епископа чуть не убили прямо в соборе во время вечерни.

— Ну да, Альфиери. И брат его, епископ, — сказал Кабан более уверенно, внутренне торжествуя над обманутым лохом. Как бывалый мошенник и лжец, он не мог не чувствовать, когда лох заглотил наживку.

— Господи, помоги… — перекрестился пораженный Патер.

— Ты должен быть следующим и вся твоя банда, если не уберетесь из города, — решил развить успех Кабан, — считай, что я тебя спас и отпусти мне последний грех.

— Хотел бы я, чтобы ты вечно горел в аду, — медленно начал Патер, — но сие есть с моей сторону грех гордыни, ибо не властен я над твоей душой, а только Господь властен. Отпускаю тебе этот грех.

— Тогда я пошел, — бодро сказал Кабан, кряхтя поднялся на ноги и обернулся.

У него за спиной все это время стояли трое паломников, которые слышали исповедь от начала до конца.

— С дороги! — потребовал он, вернув себе привычные манеры.

— Стой! — окликнул его Патер.

Кабан обернулся.

— Ты никогда не был праведным человеком, — сказал Патер, поднимаясь на ноги.

Кабан кивнул.

— И не будешь.

— Ага, не буду.

— Но сейчас ты готов к встрече с Богом как никогда ранее за всю твою жизнь.

Кабан понял, на что намекал швейцарец, и рванулся от него со всех ног. Да-да, со всех своих толстых, ленивых ног. Патер, ни сделав ни шага, пробил затылок бандита острым концом посоха.

Подошедший Франческо Уццано пропустил исповедь и слышал только самый конец беседы.

— Скоро должна появиться стража, — сказал Уццано, — там есть марковы братья. Можно не беспокоиться, что нас арестуют, наоборот, нам еще и спасибо скажут.

— Мы лучше пойдем, — сказал Патер, — вы, ферронцы договоритесь между собой и без нас. Вот остаток денег, сделайте достойные поминки.

— Без вас? — Уццано обвел рукой паломников.

— Без нас. Мы будем в монастыре.

Существовала традиция, что, независимо от того, было ли событие радостным или грустным, народ ел и пил за здоровье живых на этом свете и за здоровье усопших на том. Крещения, бракосочетания, отпевания, семидневные, тридцатидневные, годовые заупокойные службы — все было связано и с церковью и с таверной в один и тот же день. Никому не пришло бы в голову осудить сочетание этих двух вещей. Наоборот, неодобрительно отнеслись бы к тому, кто не отметил бы свой траур трапезой.

— Могу я еще как-то помочь? — спросил Уццано, — может быть, за этими разбойниками стоит некий наниматель, которого надо также примерно наказать?