Шумилин Ильич - Ванька-ротный

Герб города Белого представлен в виде щита. В верхней части щита изображён герб смоленский. В нижней части изображены два белых мешка с крупчатой мукой. Мешки перевязаны золотыми шнурами, в зелёном, дающие собою знать, что при сей знатной пристани оным продуктом производится великий торг. Мельница времён войны была трёхэтажной и деревянной. Она стояла на берегу реки Обши в том месте, где сейчас валяются белые, как старые кости, круглые жернова. Рядом с мельницей стояли два небольших деревянных домика и деревья. Не было только плотины. \Она была взорвана при отходе наших войск.\ Земля кругом города Белого глинистая и липкая. В распутицу весной или осенью здесь стоит непролазная грязь. поставишь ногу перед собой на дорогу и обратно сапога не вытянешь. подмётки к Бельской земле липнут, как смазанные клеем. В распутицу здесь ни проехать, ни пройти. Перевозка грузов летом по суше требовала наличия хороших мощёных дорог. А их на Бельской земле до наших дней, считай, не было. С одной стороны город окружают непроходимые заболоченные Нелидовские леса, с другой, в сторону Духовщины, – знаменитые Батуринские болота. Взгляните на карту. К северу от дороги Белый – Духовщина простираются бесконечные топи и болота. По теперешним понятиям большак – вполне приличная, мощёная булыжником дорога. А тогда, во время войны, не по всем дорогам можно было и проехать. Зимой, года на дорогах устанавливался санный путь, по большакам ходили гружёные обозы. А летом и в распутицу на недогруженной телеге по такому большаку не проедешь. Большаки на картах в то время были отмечены как улучшенные грунтовые дороги. Местами они были мощёные, местами с непролазной грязью и ямами, кое-где на них стояли мосты, а кое-где их вовсе не было. Четыре дороги выходили из города Белого. Первая дорога, самая ходовая шла на Пречистое и Духовщину. Особенно тяжёлой была дорога на Нелидово. Большак Нелидово-Белый был в плохом состоянии и сильно разбит. Железная дорога обошла город далеко стороной. И город оставался долгое время отрезанным из-за плохой и разбитой дороги. По большаку на Нелидово ездили по настилам из брёвен и гатям. В распутье и непогоду повозки здесь тарахтели по плавающим и крутящимся брёвнам… коричневая жижа и болотная вода выступали между брёвен, когда на них наступала нога пешехода. После войны дорогу начали строить заново. Теперь она имеет внушительный вид. Теперь она везде покрыта асфальтом, где нужно построены бетонные мосты. Третья дорога из города Белого, забираясь на холмы, шла на Пушкари, Егорье, Верховье и дальше на Оленино. Она шла параллельно и вдоль реки Обши. И последняя, четвёртая, ничем не похожая ни на дорогу, ни на большак шла мимо льнозавода и д. Демидки на Шайтровщину и Кобыльщино. когда я говорю о городе Белом, я имею в виду его старую часть. Ту самую, которая расположена на низком левом берегу реки Обши. Город Белый стоит как бы в низине. Вокруг него со всех сторон бугры, холмы и высоты. Перед городом в Обшу впадает река Нача. Сама Обша берёт начало на водоразделе \с отметкой 228\, оттуда вытекает и река Днепр. Истоки их находятся в районе деревни Тишино. Сейчас город расстроился, кругом на холмах появились деревянные дома и заборы. А до войны четыре тысячи жителей Белого проживали в нижней, каменной части города. Во время войны на буграх домов и построек не было. Кругом были голые, изрытые окопами бугры. Сейчас на холмах вокруг старого города появились деревянные дома и целые улицы. Но все они, к вашему сведению, стоят на солдатских костях и могилах. Когда здесь местное население и пришлые начали строиться, рыли ямы под погреба и ставили фундаменты, то они вместе с землёй наверх выбрасывали белые солдатские кости. Они об этом, конечно, молчат. Да-да! Потому что на этих холмах находились наши окопы и проходили наши передние траншеи. Здесь убивало наших солдат. Здесь мы рыли могилы и хоронили своих боевых товарищей. многих оставили мы здесь, на Бельской земле. Многие сотни \и тысячи\ безымянных могил таятся в холмах вокруг города Белого. Теперь на этих местах появились дома и новые улицы. Улицам дали новые имена. Но об одной из них, которая носит имя Березина, \человека недостойного, виновного во многом и перешедшего на сторону немцев,\ я потом расскажу. Бельская земля лежит на границе непроходимых болот и суши. Река Межа и Лучеса опоясывает их. Летом сорок первого года, когда немецкая армия наступала на Ржев, она одной колонной двигалась вдоль железной дороги со стороны Великих Лук, а другой шла из Духовщины по дороге на Белый и Оленино. \Во Ржеве в это время стояла стрелковая рота и взвод сапёров 11-й с.д., который должен был взорвать мост через волгу.\ На ст. Жарковский в то время стоял 143 отдельный разведбатальон 119 с.д., он поджидал немцев в Земцах. Командиром батальона в то время был небезызвестный нам Карамушко. Город Белый обороняла 53 кав. дивизия. Она имела 1100 активных штыков, пять пушек ПТО, 18 станковых пулемётов «Максим» и 27 ручных пулемётов. 3-го октября в городе появился генерал Лебеденко, а 4-го октября город был сдан немецким войскам. 10 октября немцы силами 9 полевой армии и 3-ей танковой группы из района Ярцево нанесли удар на Зубцов и Калинин. 12-го октября 41-ый мотокорпус немцев взял Зубцов, Погорелое-Городище, Лотошино, Старицу. Так для города Белого началась война. Как-то \лет тридцать спустя\ после войны мы случайно 9 мая собрались и поехали в город Белый. и город в памяти остался действительно белым. и по сей день старая каменная часть города выделяется своей чистотой и необыкновенной сверкающей белизной. Здесь, среди белых, как летние облака, домов, в тени узких мощёных булыжником улиц чувствуешь себя связанным с далёким прошлым русской земли. Здесь и воздух свой, особенный, после дыма, гари и копоти Москвы. Но, к сожалению, кое-где эта белая старина завешена и пестрит аляпистыми вывесками. Думаю, что если ими завесить древние храмы, то что останется от торжественного облика первозданной красоты? А эта белая старина не только торжественна и первозданна, она собой патриотична и очень значительна. \Советская Родина – это не только призывы и плакаты, а даже наоборот,\ Это история нашей земли. Если по нелидовской дороге перейти мост через Обшу в сторону города, то здесь среди деревянных построек хозяйственного типа вы сразу почувствуете знакомый запах столовой и кухни. Поверните чуть вправо и вы увидите Бельскую столовую у дороги. На самом деле! Не зайти ли нам сначала туда? Было решено. Мы так и сделали. Если вы здесь отведаете столовских щей со свининой, то надолго запомните их натуральный запах и вкус. Даже чёрный хлеб здесь другого вкуса. А полусладкий столовский чай с жидкой заваркой не имеет здесь привкуса хлорки \как у нас в Москве.\Хотите вы или не хотите, а всё здесь имеет свой натуральный и провинциальный запах и вкус. Когда в январе сорок второго года мы подошли к городу Белому, столовскими щами здесь не пахло. Тогда мы чаще вместо солдатской похлёбки получали немецкие пули, снаряды и бомбы. Даже полбуханки мороженого хлеба не всегда доходили до нас. Тогда, в январе, наши солдаты должны были умирать в окопах голодными. А умирать на голодный желудок, скажу я вам, – дело немыслимое. Нам, конечно, говорили, что с набитым животом ходить в атаку опасно. Ударит пуля в живот и получай заражение крови. Но мы знали другое. Если пуля солдату заденет и по пустым кишкам, то всё равно он долго не проживёт. Ходить на голодный желудок в атаку несправедливо. Даже преступнику, приговорённому к смерти, перед казнью разрешалось заказать себе шикарный обед. Откуда у наших солдат брались моральные силы переносить страшный холод, голод и тяготы войны? Снабжение нашей дивизии было в то время отрезано. Наши тылы остались по ту сторону линии фронта и стояли где-то в районе Нелидово. В январе сорок второго года мы стояли на окраине города и держали глухую оборону. А можно было ковырнуть немца из города, пока снега и морозы держали его по домам. \Мы сидели в мёрзлых окопах и каменном подвале. Со снабжением по-прежнему было плохо. Наши пайки таяли в полковых тылах. Даже махорка, горьковатая на вкус, делилась россыпью по карманам начальства. На передний край доходил только запах её сизого дыма. Савенков, мой зам по пп, часто и надолго уходил по важным делам в тылы полка и батальона. Возвращался в траншею и дышал на нас перегаром самогонки и запахом табака. Мы – это командир взвода старшина Панин, солдаты и я, командир пятой стрелковой роты.\ Наша линия обороны проходила по окраине города Белого. Мы держали немцев в полукольце: винный склад – льнозавод – мельница и часовня около больницы. У немцев был один только выход из города – по дороге на Духовщину. итак, в наших руках была кирпичная часовня около больницы. когда-то в эту часовню выносили умерших. Морг не морг, вроде того. Часовня на два покойника. Солдаты, державшие в ней оборону, спрашивали, что это за кирпичная будка. Часовня находилась от здания больницы всего в двадцати метрах. В больнице сидело до роты немцев. Березину предложили окрестить её кузницей. Он согласился. С тех пор во всех донесениях и отчётах стали писать именно так. кузня! Мы в это название не верили. Ни кузнечных горнов, ни старой наковальни, ни старых подков, ни проволоки, ни гвоздей ржавых нигде вокруг неё не валялось. Из окон больницы немцы постреливали в кузню в открытый проём двери. Лёжа за кирпичным постаментом нельзя было поднять головы. Теперь не ни больницы, ни «кузни». На их месте в земле остались наслоения битого кирпича. Они давно покрылись землёй и зелёной травою. Место, где стояла больница, я нашёл по битому кирпичу. О том, как она исчезла, я расскажу особо. Зима сорок первого года нам запомнилась лютой и голодной. Каждая малая кроха хлеба имела для солдата жизненное значение. Вот почем знакомство с послевоенным городом Белым началось именно со столовки. Мне казалось, вернись я сейчас опять в Белый, и я буду снова там голодать. но столовские щи со свининой развеяли все мои сомнения. В январе сорок второго снег, мороз и метели загнали немцев в натопленные дома. Они не вылезали из них и держали оборону. Без техники они наступать не могли. Танки зимой по глубокому снегу не шли. Моторы глохли на сильном морозе. Топливом для танков у немцев служил голубой эрзац-бензин. В городе и на окраине в руках у немцев были все жилые дома. Немцы были не дураки, они не стали занимать пустой и холодный подвал. Им в голову не пришло, что в каменный обледенелый подвал можно засунуть живых людей и заставить там сидеть целую зиму. Наш генерал рассуждал иначе. Винный погреб он окрестил складом с/х машин и велел посадить туда полроты солдат (с винтовками). Не думайте, что я тогда был недоволен своим генералом. Совсем наоборот. Я верил ему и всем, кто вокруг него крутились. Я тогда всё принимал за чистую монету. Надо значит надо! Для родины, за советскую власть мы на всё готовы! Генерал заткнул полроты живых солдат в каменную могилу, и рука у него не дрогнула, когда он подписал такой приказ. \Он нас за людей не считал.\ Мы тогда были просто солдаты! В подвале сидел взвод, а в «кузню» посадили двух солдат. Двое вроде мало. Доложили ему – он приказал добавить третьего. Что? Тесно? Некуда сунуться? Ничего! Русский солдат, как вша, в любую щель пролезет! А не мешало бы самому Березину и его заму Шершину посидеть денёк-другой в кузне или подвале. Не стал бы тогда Шершин в своих воспоминаниях врать, как сивый мерин. Видно, названия «кузня» и «склад с/х машин» были приятны и созвучны душе генерала. «Захвачена кузница!» – видите, как звучит. \Во время войны офицеры рангом повыше выпивать «не любили».\ Название «винный склад» у начальство вызывало раздражение. Часовня тоже не подходила для обитания живых. Каменная часовня имела всего три стены. Снизу земляной пол и пьедестал из кирпича на два покойника, с возвышением. Впереди пустой дверной проём смотрел в сторону больницы. Немцы из окон больницы простреливали его. Он был открыт для ветра и снега. крыши над головой не было \, колкий снег гулял здесь с утра и до утра\. Трое промёрзших солдат держали здесь оборону. Они по приказу генерала сторожили часовню. \В апреле сорок второго ни генерала, ни часовни не стало\. Немцы Ника не предполагали, что русские заползут в обледенелые стены. Наши стрелковые роты в Белом встретились с немцами в январе сорок второго. Они подошли к городу и стали выдвигаться вперёд. Немцы решительно, пулемётным огнём, пресекли их продвижение. Несколько солдат заползли в подвал и часовню, чтобы переждать обстрел дотемна. Так и сложилась линия обороны. Березину доложили, он приказал держать указанный рубеж – и ни шагу назад! Наша пятая стрелковая рота подошла к городу 20 января. Морозы в ту пору стояли особенно лютые. Снег под ногами скрипел, как мелкое битое стекло. помню, в деревне Шайтровщина навстречу нам вышел штабной из полка. – Я представитель полка! – сказал он деловито – Ты знаешь, лейтенант, куда идти? – В деревню Журы – ответил я. – вот именно! Твоя рота передаётся в распоряжение комбата Ковалева. Постой, постой – подумал я. Это не тот ли самый Ковалев, который был в моей роте на время проверки? Некоторое время назад он вышел из окружения. \-Он из пограничников? – спросил я. – Да! Ты его знаешь? – Приходилось встречаться! Я не стал ему рассказывать, что Ковалев месяц назад вышел из окружения и проходил проверку на вшивость.\ Мы должны были сменить стрелковую роту, которая стояла в обороне на льнозаводе и в подвале винного склада. Остатки этой потрёпанной роты с нетерпением ждали нашего появления на передовой. В деревне Журы я доложил комбату о своём прибытии. – Разведи солдат по избам! Пусть с дороги отдохнут. Смена будет завтра! А ты иди вон в ту избу. Там живут пулемётчики и связисты. Когда будешь нужен, связного пришлю! Не знали мы, что нам предстоит отправиться в ледяную могилу. В избе, куда я зашёл, было темно, жарко и сильно накурено. Здесь находились телефонисты и свободные от несения дежурства солдаты пулемётной роты, командир пулемётной роты ст. лейтенант А.Кувшинов, его замполит мл.политрук П.Соков. В избе оказался и мл.лейтенант, командир той самой потрёпанной стрелковой роты, которую я должен был сменить. Он быстро поднялся с лавки и, улыбаясь во весь рот, пошёл мне на встресу. – Пошлите, лейтенант! /Как я понял, он хотел сказать: «Пошли!»/ Смену проведём и доложим комбату. Я не очень понимал его, почему он, собственно, торопится. – Когда прикажут, тогда и пойдём, – ответил я ему. – Москвичи тут есть? – громко спросил я, так чтобы все слышали. – Москвичи есть! – услышал я голос в углу. – Я москвич! – сказал политрук пулемётной роты соков. Лицо у него круглое. Нос маленький, лоб большой и круглый. Глаза светлые, глубоко посаженные. Он даже в избе не расставался со своей железной каской. Она у него была надета поверх зимней шапки. – Откуда из Москвы? – спросил я. – С красной Пресни! Слыхал, наверное? – Ну как же, знаю! Хорошевское шоссе! Зоопарк! – может, и Третью Магистральную улицу знаешь? – Нет, магистральную улицу не знаю! Политрук предложил мне сесть. – Ты иди к комбату! – сказал я мл.лейтенанту – Его торопи! мне прикажут произвести смену, я пойду и сменю. За мной дело не станет. А приказа пока нет. Я повернулся к Сокову, и мы продолжили разговор. Так я познакомился с земляком. Судьба нас потом свела на войне. Москвичей нас в дивизии было двое. На следующий день мы расстались. Я ушёл с солдатами на льнозавод. Из деревни Журы мы спустились на дно замёрзшей реки Нача и по протоптанной в глубоком снегу тропе пошли в сторону города. Замёрзшее русло реки шло по самой низкой отметке данной местности и служило хорошим укрытием, как дорога на передовую. Здесь была накатана довольно ровная и неширокая полоса по льду. По ней мы обошли несколько бугров, на которых стояли деревни Струево и Демидки. Река здесь имела довольно высокие и крутые берега. Что было там, наверху, из русла реки не было видно. Мы шли по глубокой впадине между покрытых снегом холмов. Где-то в начале пути река Нача слилась с рекой Обша. Ветер гулял по буграм наверху, а здесь внизу было безветренно и тихо. Только мелкий снег, медленно падая сверху, щекотал надбровья, нос и губы. Ветви кустов, утопшие в глубоком снегу и облепленные инеем, не шевелились. Над крутыми высокими берегами нависли причудливые снежные сугробы. Они подступали к самой дороге. Река вместе с дорогой сделала несколько крутых поворотов. \Казалось, что там наверху находятся немцы, а мы – живые маленькие человечки – пробираемся через снежный лабиринт и заходим к ним в тыл. Смотрю на провожатого. Командир сменяемой роты идёт спокойно. По его фигуре можно сказать, что немец ещё далеко. Мы обходим высокий бугор. – Прошли Демидки! – говорит он мне на ходу и показывает в сторону города. Перед нами город Белый. Но вот слева овраг. Дорога поворачивает влево и мы по оврагу медленно поднимается ко льнозаводу. Здесь среди обломков разрушенного кирпичного основания видны занесённые снегом механизмы трепальных машин. За льнозаводом дорога кончается. Дальше идёт протоптанная в снегу тропа. Перед нами две почерневшие от времени бревенчатые избы. Одна покосилась. На другой нет крыши. Отсюда, собственно, начинается наш рубеж обороны. Кроме этих бревенчатых полуразрушенных изб ни справа, ни слева до самого города не видно ничего. Слева от снежной тропы, которая поворачивает вправо и уходит в город, стоят круглые, окутанные белым инеем деревья. Они были не часты, но занимали всё открытое пространство до самого города. Их, видимо, посадили для укрепления почвы, потому что справа от них находился обрыв, а там, за обрывом, лежит низкий берег поймы реки. Эти деревья теперь кое-где сохранились. Большую часть их вырубили после войны, когда здесь начали строиться местные жители. Если у такого отдельного дерева остановиться и внимательно его рассмотреть, то можно увидеть глубокие следы от пуль и осколков. Это следы военного времени. Тогда, зимой сорок второго года, всё пространство до города просматривалось и простреливалось с двух сторон. Стреляли и с нашей, и с немецкой стороны. Хотя, по правде сказать, наши солдаты зря стрелять не любили. Пока целишь мушкой и смотришь на прорезь, выставишь рожу, тебя из пулемётов может прошить. На виду у немцев нельзя торчать. Пространство вдоль снежной тропы, которая шла от льнозавода в подвал винного склада, насквозь простреливалось. Деревья не мешали немцам стрелять по тропе из пулемётов, когда солдаты отправлялись ночью в подвал. От двух покосившихся бревенчатых изб не было видно, где именно в низине находился этот подвал. Как только мы свернули на тропу и подошли к бревенчатым избам, в нашу сторону на уровне плеч тут же полетели немецкие пули. Мы по незнанию оказались на открытом месте. Я остановил роту. Солдаты, не дожидаясь команды, повалились в снег. Команда «Ложись!» подаётся в тылу, при обучении. А на фронте солдатам такие команды не подают. Ты должен сам смотреть и решать, стоять тебе на месте или лежать. Хочешь стой, а хочешь – падай!. За рукав к земле тебя дёргать никто не будет. Когда роту нужно будет поднять, вот тогда на тебя командир заорёт. Потому что с первого слова солдат обычно не шевелится. Солдат с первого слова не вскочит на ноги. Тут не только нужно подать команду, тут нужно по матушке как следует пустить, знакомое солдату словцо. Вот только тогда солдат почувствует, что это касается именно его.\ – Далеко тут до подвала винного погреба? – спросил я мл. лейтенанта? – До склада сельскохозяйственных машин? – уточнил он. – Нет, не далеко! Но по тропе днём туда ходить нельзя. Тут ночью каждый раз убивает! Сейчас подвал, а когда-то это было кирпичное здание в полтора этажа. Подвал имел толстые стены в четыре кирпича и выступал из-под земли на полметра. Единственный этаж, где когда-то была контора, обрушился при \бомбёжке\ (здесь и далее зачёркнутый текст будет помещаться между символами \ \, перед исправленным – прим. наборщика) взрыве. На потолке подвала лежала целая груда битого кирпича. Только один угол, обращённый в сторону города, уцелел от взрыва и торчал над подвалом \как сторожевая башня\. В подвале когда-то действительно хранили спиртное. Об этом нам рассказал солдат нашей роты, он был из местного населения. Подвал имел внутри сводчатый потолок. Внутри было пусто, голый пол и обледенелые стены. Ни печей, ни труб. Морозильная камера, склеп, могила для живого солдата. Сейчас это место огорожено забором. За забором находится Бельский районный заготпункт. Подвал винного склада был самой близкой точкой нашей обороны к городу. Самого подвала \теперь\ не сохранилось. Его взорвали немцы в мае сорок второго года. Как это случилось, пойдёт особый рассказ. Теперь на этом месте остались в земле следы битого кирпича. Но самой ценной реликвией и достопримечательностью войны является железный навес с полукруглой крышей, пробитый пулями и осколками во время войны. Навес и сейчас стоит на своём прежнем месте. Он и сейчас стоит в том самом виде, в каком мы его видели перед собой каждый день. Находился он ближе к немцам. Мы были от него в шагах двадцати. Здесь по фронту проходила линия раздела. Навес – это настоящий памятник тем людям, которые здесь сражались во имя победы на нашей земле. В железной полукруглой крыше есть и мои пробоины. Закрою глаза и вижу их, как знак незабываемого и тяжёлого военного времени. Левей железного навеса стоял деревянный дом. В нём размещалась немецкая пулемётная точка. Опорный пункт немцев. У самой земли в бревенчатой стене была прорезана узкая амбразура. Со всех сторон она была обложена мешкам с песком. Пространство, меньшее, чем двадцать метров между немцами и нашей позицией простреливалось насквозь. Редкие стволы деревьев не мешали стрельбе с их стороны. Когда я с ротой пришёл на льнозавод, то ночью сразу расставил своих солдат по всем точкам обороны, в том числе и в каменный подвал. Сам я тогда обосновался под полуразрушенным бревенчатым домом около дороги, недалеко от льнозавода. Под домом была вырыта небольшая землянка, и на ней лежали три наката брёвен. В землянке имелась печка, прорытая прямо в боковой стене земли. Труба представляла собой пробитое сверху земляное отверстие. В печке ночью горели дрова. Земля и вся боковая стенка за ночь достаточно прогревались. Тепла, которое запасала земля, хватало \до половины дня, не более\ на ночь. Во всяком случае, ночью в землянке можно было сидеть и лежать \без полушубка\, не замерзая. Дымно, смрадно было внутри, но зато тепло и сыро. Через день я ходил в подвал, следил за сменой солдат, возвращался на льнозавод и руководил рытьём траншеи. Со мной в землянке жил \политрук роты\ Савенков. Он часто уходил в Демидки, Струево и Журы, как он говорил, по делам своей работы. Видя, что рано или поздно придётся отправиться к солдатам в подвал, он стал уговаривать комиссара батальона Козлова отправить меня в подвал на постоянное пребывание \, меня, командира роты\. Он, Савенков, останется на льнозаводе и будет руководить рытьём траншеи. Дело это не мудрёное, он с ним справится вполне. А с солдатами в подвале будет постоянно находиться \всё-таки офицер\ командир роты. – Послушай, Савенков! – сказал я, когда прошла первая неделя. – Должна быть справедливость на земле? Теперь твоя очередь отправляться в подвал. Я ходил туда всю первую неделю. Теперь неделю походи ты туда! – Зря пыжишься, лейтенант! В подвал я вообще не пойду. И ты учти, я не твой заместитель. Я политический представитель в роте. Я тебе не подчинён, я за тобой должен следить. В подвал отправишься ты и будешь там сидеть безвылазно. На то есть мнение комиссара батальона Козлова. – Какое ещё мнение? – Такое! Согласованное с комбатом Ковалёвым. Я вчера был в батальоне, и мне поручили передать тебе. Вот я и передаю тебе его решение. – Я твоей болтовне, Савенков, не верю. \Один раз соврал. Кто будет тебе верить?\ Ты врёшь на каждом шагу! – Телефонист! – позвал Савенков, – Соедини меня со вторым! Алё! Товарищ второй! Докладывает Савенков. Лейтенант не желает выполнять ваше распоряжение. Как какое? В подвал идти. Есть! Сейчас передам! На трубку. Я подошёл к телефону, взял трубку, Козлов мне сразу изрёк: – Никакой самодеятельности! Ты идёшь в подвал! Решение по этому вопросу принято. И без разрешения Ковалёва из подвала не выходишь! Всё ясно? Я промолчал. Савенков сиял, он был доволен. Теперь, после звонка в батальон, всё встало на своё место. Опасность быть убитым на тропе для Савенкова миновала. Моральная сторона его не волновала. Он плевал на мораль, когда вопрос касался его собственной шкуры. Он страшно боялся потерять свою драгоценную жизнь. Ему было наплевать, что будут думать и говорить о нём солдаты. На войне каждый человек должен уметь постоять за себя. Не умеешь – сам дурак. Ты командир роты, тебе и пахать! Лейтенанты и солдаты на фронте долго не задерживались. Сегодня они живы, а завтра, глядишь, их уже и в живых нет. Свидетелей не останется. \Чёрные дела не пришьёшь его совести. О чём говорить? Когда совести нет!\ Никто после войны не скажет, что он, Савенков, спасал свою шкуру. Важно у начальства создать о себе хорошее мнение. Он, Савенков, готов пойти на всё, лишь бы протянуть свою жизнь до конца войны. Лейтенанта отправили в каменный подвал, а он, Савенков, стал сам себе хозяин \в отапливаемой землянке в три наката\. Хочешь спи. Хочешь так \себе сиди\ лежи. Перед уходом в подвал я ему высказал своё мнение по поводу его трусости и самосохранения жизни. – Послушай, Савенков! Как только рота идёт на сближение с противником, у тебя возникают неотложные дела в политотделе полка. Политрук должен вместе с командиром роты в атаку ходить. А ты каждый раз скрываешься. Солдаты смеются. В открытую про тебя говорят. Просидел неделю в тылу, явился к начальству, перед начальством ты делаешь вид, что только что из роты явился. А в роте \отсутствовал несколько недель\ ты вообще не появлялся. Как ты смотришь в глаза беспартийным солдатам \и комсомольцам\? Савенков ничуть не смутился, а только раздражённо ответил: – А ты знаешь указание Ставки на счёт политсостава и комиссаров? На фронте должны беречь политсостав. Мы партией поставлены следить за вами, докладывать в политдонесениях, как вы приказы партии выполняете. – Ну ты, наверное, с утра самогона перехватил? – Ничего не хватил! И запомни! Среди вас, среди комсостава много всяких изменников Родины и предателей народа. Мы здесь на фронте на замы и не помы ваши. Мы институт комиссаров. На нас держится фронт и вся тяжесть войны. Мы должны присматривать за вами и давать оценку вашего морального духа. Ты, наверное, забыл, что у тебя судимость, думаешь, что партия будет беречь не мою, а твою беспартийную жизнь? А ты останешься жить до конца войны? Иди в каменный подвал и охлади там свои мозги. А то ту жарко у печки, у тебя мозги разомлели. Морально не устойчив, вот и пускаешься в рассуждения. Разговор оборвался. Кто-то снаружи дёрнул занавеску, висевшую в проходе, застучал обледенелыми валенками. \Я ждал из подвала связного\ Солдат принёс охапку исколотых дров. Я, признаться, конечно, задумался над его словами. Савенков довольно точно определил, где моё место, и чего, собственно, стоит моя жизнь. \А вообще-то я был дурак. Я принимал всё за чистую монету.\ Но я решил про себя. У каждого человека должен быть правильный стержень. Я молча вышел тогда из землянки и пошёл по траншее вперёд. Прошёл два десятка метров открытой траншеей и стал смотреть поверх снега вперёд. Впереди на снегу, возвышаясь, лежал убитый немец. Молодой, светловолосый, в голубовато-зелёном мундире. Немец почему-то был без шинели. Мундир был застёгнут на все пуговицы и опоясан ремнём. Тёмный отложной воротник подчёркивал бледность и молодость его лица. У немца были открыты глаза. Он лежал на спине, откинув голову чуть в сторону, и смотрел в поднебесье. Немцы однажды, когда потеплело, хотели захватить нас врасплох. Человек двадцать перед рассветом решили навалиться на наши окопы. Этот, что лежит, шёл впереди у всех на виду. Он держал себя спокойно и даже с достоинством. Тогда последовали редкие ружейные выстрелы с нашей стороны \часовых, которые рыли траншею\. Немецкие солдаты трусливо попятились назад и повернули обратно. А этот молодой споткнулся и упал. В душе он, видно, не верил, что это может с ним случиться. Метели и вьюги не замели и не засыпали его снегом. А даже наоборот. Он лежал как будто на белом постаменте. Мне казалось порой, что он не убит. А приходит и затемно ложится ночью на это место. Ветер сдувал с него все белые снежинки. Каждый раз я приходил с рассветом в конец траншеи, где мои солдаты долбили мёрзлую землю. Я по обыкновению проверял их работу и смотрел в сторону немца, который лежал на снегу. Его фигура всегда едва касалась снежного покрова. Солдаты, копавшие траншею, тоже посматривали на него. Почему он был по-летнему одет? Почему пошёл в атаку без шинели? Что хотел он показать своим фрицам, шагая впереди? С немецких позиций убитого тоже было видно. Немцы в его сторону не стреляли, боялись \изуродовать пулями его\ пулями порвать ему мундир. Они однажды под прикрытием ночи пытались приблизиться к трупу. Но братья-славяне их вовремя заметили. Поднялась беспорядочная стрельба. У немцев не хватило духу шагнуть ещё ближе вперёд. Я посмотрел на убитого немца, глубоко вздохнул. Русые волосы немца шевелились на ветру. Я вспомнил \подлую возню\ слова Савенкова: «Не забывай, что судимый!». Они резанули меня словно нож. Скорей бы вечер! Теперь мне всё равно! Уйти поскорей отсюда! Чем сидеть \с этой грязной скотиной\ у печки, видеть его, испытывать на тропе свою судьбу, ходить под пулями, лучше отправиться в этот каменный подвал. Лучше сидеть в преисподней вместе с солдатами. В начале ночи, когда совсем стемнело, пришел старшина. Мы вышли на тропу и вскоре добрались до подвала. Я устроился \на тонкой подстилке из тросты льна\ на каменном полу в подвале и сразу почувствовал ледяное дыхание его. Подвал не отапливался, в нём горела только ночная коптилка \из сплюснутой гильзы снаряда\. Полукруглые своды отбрасывали серую тень. Старшина раздал мучную похлёбку, мороженый хлеб, пожелал мне всего хорошего, повернулся и ушёл обратно. Я недолго лежал и думал о жизни. Поворочался, поскрёб за пазухой от надоедливых вшей. С моим приходом в подвал солдаты несколько оживились. Но видя, что я устроился на полу и не собираюсь уходить, ещё больше поникли и приуныли. Они поняли. Если сюда, в подвал, сунули ротного, то их, солдат, из подвала вообще не выпустят. Я подложил под голову чей-то старый дырявый котелок и вскоре заснул. Солдаты потёрлись, повертелись на месте и быстро успокоились. Всё было по-прежнему уныло, вяло, полусонно, неподвижно, холодно и голодно. Люди давно уже промёрзли в этом каменном гробу. Солдаты не роптали. Они видели, что их ротный командир так же, как и они валяется на холодном полу. Я обращался несколько раз в батальон \и непосредственно в полк\ с просьбой выдать на роту ещё одну железную печку. Мне не обещали. И даже сказали: – Всё равно не натаскаете дров! А лучиной подвал не нагреешь. Солдатам это было непонятно. Лёжа на полу, Нои корчились от холода. В подвале стояли часовые. Тот, кто сменялся с дежурства, устраивались спать. Сон на некоторое время избавлял людей от мыслей, от холода, от голода и мук. Камень не только излучал страшный холод, он пронизывал человека до самых костей. От него ломило суставы, болели впадины глаз. Холод остриём подбирался к позвоночнику. В позвонках застывала живая костная жидкость. Если солдата пытались будить, то побудка начиналась с расталкивания и пихания. Солдата долго трясли, приподнимали от пола, только после этого он открывал глаза и удивлённо смотрел на стоявших над ним солдат. Из памяти у солдата от холода всё вылетало. Когда лежишь на боку на каменном полу, то застывает половина лица и вся нижняя часть тела. Она не только застывает, она немеет. И когда тебе нужно встать, пошевелить ты можешь только одной половиной. Рот и лицо перекошены, шея неестественно выгнута. Лицо выражает гримасу страдания и смеха. Рот и лицо искривились, как будто человек передразнивает вас. Хотя каждый, кто это видит, понимает, что это всё человеческие муки, а вовсе не гримасы и злоба, которую можно увидеть на сытых и довольных \физиономиях тыловиков, батальонных и полковых\. Холодным стальным обручем ледяной холод давит на голову, в висках страшная ноющая боль. Глазные яблоки не шевелятся. Если я хочу посмотреть в сторону, я поворачиваю туда всё тело. Потом, окончательно встав на ноги, начинаешь ходить по подвалу. Так постепенно оттаиваешь и подаёшь свой голос. Все двадцать солдат в подвале напрягали свои последние силы, но никто не роптал. Великий русский народ! Великий русский солдат! \А там, в тылу, наши начальнички жевали куски свиного сала, прихлёбывая наваристым бульоном\ Некоторых солдат приходилось менять совсем. Появлялись больные и раненые. Их по одному отправляли на льнозавод. В каменном подвале, где мы сидели, потолок и стены были покрыты белым инеем, слоем льда от дыхания людей. Иней оседал на холодный кирпич стен и сводов. Печей в подвале не было. Это была самая близкая точка, расположенная к немцам. Мы стояли друг против друга так близко, что вряд ли кто-то видел перед собой немецкие позиции ещё ближе, чем мы. Мне довелось потом до конца войны воевать на передке, но нигде и никогда мы не стояли от немцев так близко, как здесь. И это не эпизод, не остановка на два-три дня, мы здесь держали оборону, считай, не меньше полугода. И что хотел я ещё добавить. Немцы сидели внутри бревенчатого дома и день и ночь топили печь. Их часовые стояли снаружи и за углом. \Встретишь вот так когда-нибудь фрица, ты его никогда не видал, а по голосу узнаёшь. Вот как долго и близко стояли мы друг от друга\. Немцы на постах без умолку разговаривают. Закашляет немец, пустит струю в штаны, возьмёт шипящую с дребезгом высокую ноту, а у наших солдат в подвале душу выворачивает от голода. Обожрались черти! Жрут, как лошади! Стоят \смолят\ и воняют под себя на посту. Наши солдаты точно определяли на слух, когда немцам в дом приносили еду, когда они выходили после еды покурить и повонять на свежем воздухе. – Вот сволочи, третий раз сегодня обедают! – говорил кто-нибудь из солдат. А те, кто лежали на каменном полу, начинали ворочаться. Как огневая опорная точка, наш подвал никакой особой ценности не представлял. Он был во всех отношениях для нашей обороны не удобен. Он был далеко выдвинут от основной линии обороны. Каждый выстрели из узкого подвального окна в сторону немцев оборачивался для нас каждый раз новыми потерями. При первом же выстреле с нашей стороны немец открывал бешеный пулемётный огонь \из нескольких пулемётов\ и бил \по несколько часов подряд\ со всех сторон по тропе и по всем окнам подвала. Сотни трассирующих, бронебойных и разрывных сразу врывались вовнутрь подвала, от стен летели брызги, пули со скрежетом и визгом рикошетили по каменным сводам. Деваться было некуда. Все ложились на пол, отползали в углы, но кого-то задевало \хорошо, если легко\. Лучше не стрелять – рассуждали солдаты. Наш подвал занимал исключительно невыгодное место. Тропа, по которой ходили солдаты в подвал, на всём протяжении пути простреливалась немцами. В своём конце тропа подходила к боковой стене подвала, обращённой к немецкой пулемётной точке, обложенной мешками с песком. Немецкую пулемётную точку, к сожалению, нам нечем было подавить. Для того, чтобы попасть в подвал, нужно было на виду у немцев подойти к боковой стене, повернуться к ним лицом, опуститься на колени, лечь на землю и, скользя на животе по снегу, отталкиваясь руками, попасть ногами в узкое отверстие слухового окна., которое было расположено в стене у самой земли. Попав в окно ногами и подаваясь задом в подвал, солдат протискивал своё тело через узкое отверстие. Даже ночью, при плохой видимости, немцы могли заметить неосторожное движение солдата, который по тропе подбегал или подползал к этой стене. \Все, кто шли в подвал или возвращались обратно, перед выходом на тропу надевали чистый маскхалат\ Немцы знали, что с наступлением темноты мы пойдём по тропе к подвалу и обратно. И они охотились за нами. Снежная тропа была утоптана и местами даже обледенела. Вдоль тропы с одной стороны возвышалась небольшая бровка. За ней можно было в некоторых местах лежать или ползти. В подвал каждую ночь ходил старшина роты и его помощник повозочный. Повозочный на спине нёс термос с солдатской похлёбкой, а старшина тащил на плече мешок с мороженым хлебом. Некоторое время спустя, когда уходил старшина, в подвал отправлялась группа солдат на смену. Они меняли солдат, отсидевших в подвале неделю. С наступлением темноты немец \набивал патроны в металлические ленты и\ начинал обстрел наших людей вдоль тропы. Попадали под пули в основном боязливые и нерасторопные. У них не хватало выдержки, соображения и мгновенной реакции, как у нашего старшины. Он тоже рисковал каждую ночь. Но ходил осторожно, и в то же время решительно. Каждую ночь на тропе \солдаты расплачивались своей кровью\ появлялись убитые и раненые. \Этому делу словами не научишь, хоть ты ему кол на голове теши\. Утром немцы прекращали стрельбу, утомившись за ночь. На посты вставали другие расчёты. \Они тоже знали своё дело\ Короткими очередями из пулемёта они перебивали нам телефонный провод и связь с подвалом обрывалась до самого темна. Утром, как обычно, телефонист брал телефонную трубку, продувал её, прокручивал ручку вызова и клал трубку назад. Кричать в трубку «Алё! Аля! Алю!» было бесполезно. Телефонист нехотя подымался с пола, подходил нагнувшись ко мне. Я лежал на полу, с другом углу за аркой, и он докладывал мне: – Связь перебита, товарищ лейтенант! – Ладно! Ступай!-отвечал я ему хриплым голосом, но ворочаясь и не поднимая головы. Телефонист медленно уходил на место, ложился около аппарата и закрывал глаза. Дел и забот в подвале у него до следующей ночи не было. Ночью сменщик протянет провод, и он уйдёт к себе в Журы, где размещался его взвод связи. У окон подвала стояли наши часовые и дежурный пулемётный расчёт \пулемёта «Максим»\. Остальные лежали на полу \и спали\. Сон сохранял в человеке \тепло и\ жизненные силы. Жизнь в подвале замирала до ночи. Печей в подвале не было. Дрова в подвал доставить было невозможно. Топить и разводить костёр на полу было нечем. Подвал всю зиму не топился. Наверху было за тридцать, а в каменном мешке больше того. Тридцать градусов легче переносить лёжа в снегу. А внутри каменного подвала излучение холода прошибало и пронизывало всё тело насквозь до самых костей. Солдат кормили один раз в сутки. Постоянное недоедание и переохлаждение вводили солдат в тяжёлую дремоту. Без телефонной связи было спокойней. Из батальона не звонили. Мы были целиком отрезаны от мира. – Товарищ лейтенант! – Ну что? – Немцы могут ночью навалиться сверху, сунут в окна гранаты и бутылки с горючей смесью. \Связи никакой! В батальоне и полку не будут знать, что с нами случилось!\ Все мы сгорим или задохнёмся в дыму. – \Мы, конечно, можем забиться в дальний угол, надеяться\ Немцы в подвал не полезут! \Мы будем сидеть, подыхать и наивно надеяться, что нам вот-вот окажут помощь полковые или наши батальонные. А им до нашего пожара в подвале далеко, не видать и давно наплевать. В батальоне, в полку и дивизии, считай, везде сидят умы и стратеги. У них беззаботная жизнь в тепле и сытости. Мы надеемся, что они придумают, как вызволить нас из огня. Им сообщат об этом, а они и в ус не дуют\ На то и война, чтобы солдаты стояли насмерть! \Березин\ Никто не допустит, чтобы по вине разгильдяя ротного лейтенанта солдаты живыми оставили подвал. За каменными стенами в четыре кладки можешь умереть, но никак не сдать своих позиций \ради того, чтобы остаться в живых\. \Практически никто никакой помощи нам не собирался оказывать\ – На то мы и стрелковая рота, чтобы \от немца защищать батальонных, полковых и тылы\ держать оборону. На нас, на стрелковых ротах держится весь фронт \в то время, как у нас\. За нашей спиной \скрывались от немцев батальонные, полковые, дивизионные и фронтовые тылы\ сидят командир батальона и полка. И если стрелковая рота не выдержит и дрогнет, и солдаты разбегутся, то, считай, фронт на нашем участке будет открыт. \И затыкать его дивизии нечем\. \Я, конечно, по молодости надеялся и верил, что нас в тяжёлую минуту от напрасной гибели спасут. Но я, как всегда в те дни во время войны, себя обманывал. Я даже рассчитывал, что мне в критическую минуту дадут разрешение отойти на льнозавод. Но это было не так. Самовольный отход, трибунал или героическая смерть с солдатами – выбирай, что лучше! Что для тебя без суеты и хлопот. За \всю войну\ весь период боевых действий в наступлении, я ни разу не видел и не слышал, чтобы командир полка по соображениям тактики и сохранения жизни солдат дал приказ или молчаливое согласие стрелковой роте отойти с занимаемых ею позиций. Мы отходили только тогда, когда весь полк вместе с обозами бежал в тыл раньше нас. Когда ни батальонных, ни полковых уже на месте в помине не было. А если в критическую минуту сидели на месте, и работала связь, то сколько ручку аппарата ни крути, сколько в батальон ни звони, тебе всё равно никто не ответит. Ну и что ты будешь делать, когда приказа нет на отход. На том конце провода сидят и слышат твой взволнованный голос, но сделают вид, что оборвана связь. Такова правда войны! От неё никуда не уйдёшь! Представьте на миг, что к подвалу подошёл немецкий танк. Подошёл, приглушил мотор, опустил ствол орудия и направил его в окно у земли, через которое мы лазаем в подвал и наружу. Артиллерии в полку нет. По танку ударить прямой наводкой нечем. Вы поднимаете телефонную трубку и вызываете батальон. На том конце кто-то сопит и дышит, но голоса своего не подаёт. Знает, что ты об отходе просить разрешение будешь. Я как-то имел такой разговор с комбатом по телефону, что солдаты не выдерживают сидеть в ледяном подвале. – Ты должен воевать, а не звонить по телефонам! На тебя что, немцы нажимают? Ты просто трус, смерти боишься! Запомни одно! Ты должен воевать и держать оборону. Что-что? Ты сидишь в ледяном подвале? Ну и что! А я вот задыхаюсь от жары в натопленной избе и сижу, ничего. Не удивляйтесь, на войне и не такое бывало. – Что ты говоришь? У тебя на исходе патроны? А ты что же такой сякой, мать твою за ногу! Ты почему об этом раньше не подумал?! Комбат тебе патроны должен носить? Надеяться нам было не на кого. Постепенно мы это усвоили. Ударь немец покрепче, и все наши умники и стратеги разбегутся по лесам и болотам. Сбежит к немцам и наш старикашка \комдив\. Сбегут штабники, прихватив с собой капитана медслужбы с женой военврачом, перебегут на сторону немцев. Всё это будет на самом деле, но будет потом, в апреле сорок второго года. А пока был февраль на носу. Зимние ночи долгие. В начале февраля они особенно лютые. В каменном подвале со мной сидело человек двадцать солдат. Из них трое пулеметчиков и один телефонист. Командиром пулемётного расчёта был сержант Козлов. Высокого роста парень, с тёмными добрыми глазами. Худое лицо его было всегда спокойно и сосредоточено. О чём он думал тогда, сидя вместе с нами в подвале? Солдаты-стрелки группами через каждую неделю менялись. Без смены сидели пулемётчики, я и старшина помкомвзвод. Телефонисты тоже дежурили по очереди. Сутки один, на вторые сутки другой. Наступила ночь, протянул в подвал телефонный провод, утром перебило его – и лежи до темна, жди, когда придёт очередная смена. С наступлением полуночи смерть ходит по тропе и собирает свои поживки. Человек её заранее чувствует, думает о ней. Каждый, сидя в подвале, думал, что его завтра убьёт на тропе. Ни одна ночь не проходила без жертв. Убьют на тропе, вынут мёртвое тело из подвала, какая разница, где ты погиб, важно, человека больше нет. В батальоне был ещё один Козлов. Этот сержант-пулемётчик, а тот, не буду пока о нём ничего говорить. Внутри подвал был совершенно пуст. Голые стены, каменный сводчатый потолок и узкие слуховые окна на уровне земли. Станковый пулемёт «Максим» стоял в коне пережней стены и смотрел стволом в город, где по улицам за забором ходили и ездили немцы. В уцелевшем углу над подвалом стояли два наших дежурных солдата. Каждая небольшая подробность имеет тоже важное значение. Потому в этом углу как наверху солдаты тоже иногда расставались с жизнью. Полукруглые своды подвала имели солидную толщину. Сидя внутри подвала под сводами мы не боялись прямого попадания снаряда. Стокилограммовая бомба не пробила бы его. Мы опасались другого. Немецкие пушки, которые вели огонь прямой наводкой, досаждали нам иногда. Они стреляли по окнам и могли попасть в подвал. Однажды днём мы испытали на себе такой обстрел из тридцатисемимиллиметровой пушки. Снаружи летела штукатурка, брызгал, как сталь, холодный кирпич, но попасть в окно после девяти выстрелов немцам удалось только два раза. Слишком далеко от подвала стояла их противотанковая пушка. Пушка лёгкая, при выстреле прыгала. Прицелом тут ничего не возьмёшь. Стрелять нужно только по стволу, ловить удачу. При каждом наружном ударе снаряда, стены и своды подвала гудели, как колокол. Два снаряда всё-таки ворвались вовнутрь. Они ударили в опорную колонну и \сплюснутые, отвалились на пол\ разлетелись на куски.\ И если сказать правду, немцы не знали, сколько снарядов влетело вовнутрь. При первых же выстрелах около стены образовалось облако брызгов и дыма. Немцы стреляли осколочными. Термитными и фугасными. В дымном облаке очертания окон исчезли. При каждом новом выстреле немецкая пушка вертелась и прыгала. А когда не видишь своих результатов, начинаешь раздражаться и допускаешь ошибки. Сделав около десятка выстрелов, немцы прекратили стрельбу. Они, конечно, на нас нагнали страху. Ещё бы! Пара раскалённых снарядов влетело в окно и шарахнуло по каменному своду. Мы в этот момент лежали в дальнем углу. Хотя стоять в рост за сводами было куда безопасней. Но наперёд никогда не знаешь, где опасно, где потеряешь, а где найдёшь свою собственную жизнь. Немцы увидели, что результаты обстрела неважные и стрелять из пушки прямой наводкой перестали совсем. Чтобы был эффект, нужно ствол орудия поставить в десяти метрах от окна. После этого, они против одного нашего пулемёта «Максим» поставили три пулемёта и били из них по одному окну. Огненный шквал трассирующих пуль ворвался внутрь ослепительной пеленой. Треск свинца о камни, завывание и скрежет пуль при рикошете внутри придавили солдат к полу. Мы из подвала в сторону немцев стреляли довольно редко, и поэтому немцы по городу ходили почти в открытую, не боясь ничего. Мы пытались как-то расширить боковое окно, через которое мы спускались в подвал. Но кирпичная кладка была настолько прочна, что её не брали ни лом, ни кирка, ни взрывчатка, ни гранаты. При взрыве фугасной гранаты от стены отлетели лишь мелкие брызги. Когда ночью по тропе пробегал солдат, он оказывался перед каменной стеной подвала. Я тоже чувствовал себя около этой стены, как осуждённый на смерть, каждый раз, когда подходил к ней, возвращаясь со льнозавода. И это чувство не покидало меня и повторялось снова и снова, когда я приближался к ней, чтобы нагнуться к низкому проёму и просунуть ноги в него. Я чувствовал, что меня поставили к стене на расстрел. Вся стена вокруг оконного лаза была избита пулями и усеяна щербинами. Каждый из нас, подходя к стене, считал секунды, что вот сейчас последует пулемётная очередь и ты получишь удар свинца. У человека, подбежавшего к стене было одно желание – успеть побыстрее просунуть ноги и тело через узкое окно, проскочить, как мышь, в подвал. \Зимой мы все были одеты тепло и солидно. Ватники под шинелью, полушубки на офицерах\. Зимой мы были одеты в ватные одежды. Подбежав по крутому склону к подвалу, человек упирался руками в стену. После чего он поворачивался в сторону немецкого пулемёта и опускался передним, как перед иконой, на колени. Ложился на снег и пятился задом, стараясь попасть ногами в узкое окно. Каждый старался просунуть себя через узкий лаз как можно быстрее. Каждую секунду он мог увидеть пулемётную вспышку огня. Сидишь в подвала, смотришь на боковое окно и видишь, сначала показываются валенки, потом протискивается задняя часть с задранной к голове шинелью. Теперь можно сказать, что солдат, собственно, весь в подвале, не хватает только рук, плечей и головы. Но по солдатским штанам трудно определить, кто этот солдат, как его фамилия. В подвал приходили старшина с мороженым хлебом, повозочный с термосом, телефонист с проводом в зубах или два-три стрелка солдата, прибывших на смену другим. Когда подбежавший просовывал в дыру свои бока, голова и плечи торчали снаружи, а он уже болтал ногами и нащупывал пол. Небольшого роста солдаты не доставали ногами, их подхватывали за ноги и протаскивали в подвал. Все, кто сидел в подвале, при свете мерцающей коптилки с интересом смотрели на пришельца с того света. Его должны были убить, а он остался в живых. Солдаты-стрелки и телефонисты, не ходившие на смену в подвал ни разу, опускались в подвал, как в преисподнюю. Обычно на смену стрелков приходили раз в неделю по двое-трое. Двоих больных или промёрзших солдат отправляли на льнозавод рыть траншею. Кроме солдат в подвал являлся старшина и повозочный, они раз в сутки приносили на себе солдатскую еду. Солдаты, которые шли на смену, прихватывали с собой по охапке льняной тросты. Охапки небольшие. С большой не пройдёшь по тропе. Немец может заметить. Льняную тросту брали себе на подстилку. Охапку пихали в вещмешок или за пазуху шинели. Руки у солдата при ходьбе по тропе должны быть свободными. Старшина и повозочный в подвал являлись ночью. Солдатскую еду в тылах \переснаряжали\ переоценивали. Пока она доходила до солдата, её ополовинивали. Даже я, командир роты, не могу выступить в защиту солдатского пайка. Мне тут же делали внушение по телефону. Почему я на передовой среди солдат развожу такие контрреволюционные разговоры. После этого меня вызывали в батальон на беседу по поводу солдатской кормёжки. И я понял. Если я по телефону высказался о пайках, то меня в тот же день заставляли пробежать по тропе туда и обратно. Вызовут, и я должен идти под пули. «Нужно молчать», – подумал я – «а то каждую ночь будешь бегать туда и обратно» Бывали случаи, когда, подбежав к наружной стене, солдат не успевал лечь на живот или ложился и не попадал сразу ногами в отверстие и тут же получал две-три очереди свинца. Пуля в живот – самая страшная и мучительная смерть человека. Иногда солдат успевал лечь и просунуть ноги в окно, но, получив очередь свинца, оставался лежать неподвижно. Некоторые успевали просунуть в подвал ноги, бока и туловище, но в последний момент хватали воздух ртом, захлёбываясь собственной кровью. Были и такие, которые, достав ногами до пола, начинали хрипеть и валились с окровавленным лицом на пол. Другие, просунув в лаз ноги и плечи, оставались в дыре своеобразной затычкой. Тем, которые подбегали к дыре вслед за ними, деваться было некуда. Они метались у внешней стороны, пытаясь увернуться от пуль. В окне торчал убитый. К нему в первый момент ни снаружи, ни изнутри нельзя было приблизиться. Пули визжали вокруг обвисшего тела. Потом тело втаскивали в подвал. И если солдат был ещё жив, ему делали перевязку. \ Ночная охота на наших солдат имела определённый расчёт нагнать состояние испуга и страха. В батальоне грозили своим нерадивым солдатам, что отправят их подвал на перевоспитание.\ Немцы убивали на тропе и у стены подвала не всех, кто попадал под прицел. Они выбирали определённое время и били остервенело длинными очередями. Чаще убивало солдат в том месте, где тропа круто спускалась к подвалу под горку. Солдаты по-разному передвигались, ходили и бегали по тропе. У каждого был свой способ. Один срывался с места и бежал напропалую. Другой, обливаясь потом, полз, не поднимая головы. Важно было живым добраться до подвала. Это, считай, был день твоего рождения. \Идёшь оп тропе и вдруг натыкаешься на ползущего перед тобой солдата и тебе деваться некуда, надо сходить в снег и обходить.\ или такой случай. Двое бегут навстречу друг другу. Тропа узкая, как одноколейная железная дорога, как разъехаться, как разойтись? Кто кого на тропе должен пропустить? \А ты сзади подстёгивает тебя пулями в спину.\ Когда немцы начинали бить вдоль тропы, трассирующие пули попадали в места оледенелой корки, разлетались рикошетом во все стороны и вверх. Так немцы нащупывали пулями узкую полоску тропы и поджидали на ней свою очередную жертву. Некоторые новички солдаты, наслушавшись страшных рассказов об этой тропе, боялись вообще выходить на тропу. Они весь путь, дрожа от страха, преодолевали ползком на животе. Тропа от льнозавода до подвала работала только в одну сторону в какой-то данный момент. В подвал звонили по телефону и сообщали, что двое солдат ползут по тропе. \Тропа на всё это время, считай, была занята.\ Мы старались не допускать встречного движения. При неожиданных встречах на тропе часто бывали потери. Кроме бега сломя голову и ползанья по-пластунски существовал ещё один способ передвижения по тропе. Он заключался в ходьбе плавным гусиным шагом, без резких движений \без малейшего вздрагивания, даже когда в твою сторону пули летят\ Этим способом пользовались трое. Я, старшина роты и его повозочный. У нас троих хватало выдержки идти по тропе, не торопясь, делая плавные, едва заметные движения. Старшина роты появлялся в подвала каждую ночь. Он морально и духом был сильнее других. Он до тонкостей знал, где и когда можно ждать обстрела. Наденет чистый маскхалат и не делает резких движений, и немец его не увидит, когда по тропе идёт. Но не у всех хватало воли ходить этим способом. Мелькнуло что-то впереди. Всмотрелся немец в белый мрак ночи. Кто-то пригнулся с испуга. И он весь на виду. Сделал короткую перебежку, упал на тропу, немец тебя тут же увидел и взял на прицел. \Ждёт, когда ты встанешь\. Чем сильнее и напряжённее немецкий часовой будет вглядываться в снежную даль, тем меньше он увидит и вскоре совсем ослепнет. От напряжения у часового в глазах зарябит. Мы это знали и тонко использовали. Случалось и так. Даст немец на пробу очередь по тропе и смотрит. Не дрогнет ли кто на ней, не присядет ли от страха. Трассирующие пули идут иногда прямо в тебя. При виде их ты медленно останавливаешься. Замираешь на месте и ждёшь, когда они пролетят мимо. Ты можешь, конечно, одну из них получить по ногам. Но если ты не выдержал, дрогнул и пригнулся, считай, что вся порция свинца у тебя в животе. Немец обычно бьёт под обрез насыпной бровки из снега. Любое резкое движение может выдать тебя на тропе. Вобрал голову и шею резко в плечи, дрогнул спиной, пригнул чуть хребет к земле, подогнул от страха ноги, поскользнулся, взмахнул в воздухе руками и получай порцию свинца. Вот так ходили мы по тропе туда и обратно. И так каждую ночь, каждый раз идёшь испытывать свою судьбу \под немецкими пулями, на окраине города Белого\. Разуму и воле можно подчинить всё: и опасность, и боязнь, и даже невыносимый страх смерти. Мне этот способ хождения по тропе потом очень пригодился. Как-то собираюсь выйти на тропу, и мне сообщают, только что на повороте убило двоих. Тропа в двух местах проходит по голому склону. Попасть под внезапный обстрел в этих местах – дело простое. Голые места мы со старшиной проходим, как говорят, не дыша. А те, что ползли, попадали под пули. Каждую ночь кто-то из солдат на тропе ловил свою пулу. Каждую ночь кто-то платился здесь своей кровью или жизнью. Мы собирались поставить забор вдоль тропы. Пусть бьют, не глядя, вслепую по забору. Забор из досок и деревянных щитов. Нонам запретил его городить командир пЧитать дальше