Валерий Большаков - Дорога войны

— Бои пройдут в ставке Оролеса, — отчеканил Луций. — Мы вас туда доставим в целости!

— Спасибо за эскорт, — усмехнулся Лобанов. — Мы как раз к Оролесу и едем.

— С вами хоть не так страшно будет! — добавил Эдик. Луций помолчал, перебарывая ярость, и сказал сдавленным голосом:

— Вы поедете несвязанными. Спуск с гор труден, и не тащить же вас на руках? Сами как-нибудь дотащитесь. Коней мы вам оставляем, а вот оружие — извините. Получите его в лагере Оролеса, как только выпадет черед биться со мной. По коням!

Спускаться с гор было не проще, чем забираться на них. Дороги не было, спуск разбегался тысячей троп, частенько обрывавшихся или заводивших в чащобу.

Пополудни сотня Луция, отправленная Оролесом за припасами, выбралась на прямой участок, пологий склон, заросший буками вразброс. Преторианцы и Тзана ехали в самой гуще отвратительных запахов и глумливых взглядов. Ехали, как по парковой аллее, а после дорога, вернее, направление запетляло между белых холмов, то опускаясь в овраги, занесенные снегом, то взбираясь на верхушки, увенчанные раскидистыми дубами и мелкими густоветвистыми грабами.

На стоянках преторианцев не связывали, но стерегли по всем правилам. Сергия эти меры предосторожности забавляли — им действительно было по дороге с этими латрункулами. А там видно будет.

«Продотряд» латрункулов шел быстро, набитой тропой — снег слежался, укатанный ветром. Луций бы и шибче погонял подчиненных, да только ехали они не налегке — каждый вел за собой лошадь, навьюченную либо кожаными мешками с зерном, либо какой иной тарой — с брынзой, завернутой в сырые рогожи, с подкопченным мясом, мукой, с сыром, с соленой рыбой, с салом. Отдельно везли бурдюки с вином. Хорошо разжились разбойнички, пограбили — будь здоров!

Всадников было больше сотни. На каждом — широкие кожаные штаны, сшитые, словно по моде сороковых годов двадцатого века, рубахи из холста-ровнины с вышивками на косых воротах и безрукавки из козьих шкур мехом наружу. Обувка была разной — кто штаны свои в сапоги заправил, в длинные сапоги на толстых подошвах, прошитых смолеными нитками, а кто на степной манер — в войлочные башмаки с длинными ремнями, прикручивавшими штанины к голеням шестью оборотами до колена. У всех на головах плоские колпаки-подшлемники из меха.

Сзади к седлам приторочены плащи из бобровых или иных шкурок. С левого бока — мечи. Перевязь короткая, чтобы оружие не болталось, не путалось, когда придет нужда спрыгнуть с коня. Колчаны с тремя десятками стрел, два лука со спущенными тетивами — все это собрано в налучья на своих перевязях и приторочено к седлам. А круглые щиты — за спинами на длинных ремнях. Щиты крепкие, точенные из цельного вяза толщиной в три пальца, обиты грубой кожей бычьей хребтины, вываренной в воске. Края окованы железом, по полю набиты железные бляхи. Крепкие щиты, но тяжеловатые.

На стоянках латрункулы не доставали преторианцев — то ли опасались, то ли приказ имели — не трогать.

К вечеру второго дня пересекли по льду Хиерас, на четвертый вышли к берегу Пирета. Река лежала, как широкая дорога, белая и гладкая, и замерзшая суша от замерзшей воды отгораживалась лишь густой полосой тростника, торчащего из снега. И потянулась степь — бескрайняя и безрадостная Пустыня гетов, стерильно белая, стелящаяся за горизонт и словно отражающаяся в мутном зеркале неба сплошной блеклой гладью. И что такое сотня головорезов на просторах зимней степи? Несерьезные чаинки, оброненные в снег, заблудившиеся муравьишки. Но это, если глядеть с небес, равнодушно и вчуже, а вот Сергия со товарищи эти воинственные дяди обступали плотно, пялились, скалились, похохатывали, предвкушая скорое зрелище, отпускали плоские шуточки и сами же кисли от смеха, строили преторианцам рожи, делали вид, что вот-вот продырявят копьем, — и радостно ржали.

— Как мы им скрасили жизнь, — улыбнулся Искандер.

— Но до чего ж тупы, мама дорогая! — вздохнул Эдик. — Хотите загадку? Скачут два табуна — один везет, другой едет. Что это? Подсказку дать или сами догадаетесь?

— Один ты, что ли, такой умный? — проворчал Гефестай.

Тзана ехала и помалкивала — уж слишком много глаз следило за нею, глаз, налитых кровью и похотью. Оружие преторианцы сдали, рассталась с мечом и девушка, но кинжальчик в потайных ножнах она сберегла. Пока серьезной надобности в нем не случалось, но кто их знает, этих латрункулов, позабывших законы родных племен?

Солнца видно не было, тускло светился весь небосвод, и время можно было определить лишь весьма условно. Приблизительно после полудня на горизонте закурились серые дымы — это было первым предвестьем близости жилья. Латрункулы сразу оживились, а Луций обернулся к Сергию и сказал:

— Memento mori!

Лобанов холодно глянул на гладиатора — и отвернулся. Чанба горестно вздохнул.

— Что ж тут поделаешь, Луцик, — сказал он с нарочитой печалью, — все мы смертны… Главное, будь мужественным и стойко прими неизбежное. И не переживай ты так! Мы уже простили тебе все обиды, так что покойся с миром. Кстати! — воскликнул он, не обращая внимания на лицо Эльвия, искаженное злобой, и повернулся в седле к Сергию: — А ты в курсе, какое сегодня число?

— Канун январских календ! — осклабился Лобанов.

— С наступающим! Тзаночка, с новым годом тебя, с новым счастьем!

Подняв себе настроение, Чанба запел во весь голос по-русски:

— «Степь да степь круго-ом! Путь далек лежи-ит!»

— Не ори, — поморщился Искандер.

— Я не ору, — с достоинством ответил Чанба, — я пою!

— Чтобы петь, мало иметь голос, необходим еще и музыкальный слух.

— Он у меня абсолютный!

— Боюсь, тебя обманули — по твоим ушам, Эдуард, задумчиво прошлись три медведя.

— Молчи, зануда!

И Чанба снова завёл про ямщика. Латрункулы заслушались. Один из них, бородатый молодчик с бельмом на глазу, поинтересовался у Сергия на ломаном латинском:

— Обо что он делать пение?

— О глухая степь, — любезно ответил Лобанов. — Ехать такой, как ты, ехать, попадать в буран и замерзать на хрен.

— Ух ты… — сказал молодчик уважительно и вновь развесил уши.

По окончании сольного номера Сергий сказал:

— Эдик, у тебя тут поклонники появились.

Чанба подбоченился:

— А ты думал, я так просто пел? Не-е, я с умыслом!

— Пой, ласточка, пой…

Потянуло запахами — горящего кизяка, прогорклого масла, сырых кож и еще чего-то неприятно-кислого, неистребимым амбре запущенной общаги. Показались приземистые стены кошар, прорисовалась неровная линия глинобитных оград, увенчанных заостренными кольями. Кое-где на них красовались черепа, лошадиные и человечьи.