Дмитрий Шидловский - Орден. Дальняя дорога

— Вече этого не примет, — сухо отозвался псковский боярин.

— Я не буду лить кровь своих воинов за тех, кто мне самому помогать отказывается, — отчеканил Андрей. — Мне известно о совете посадников, псковского и новгородского, на котором решили вы сидеть мирно, если рыцари пойдут через Нарову на меня. «Мы-де потом под Новгородом навалимся да Ингрию промеж собой поделим». Так? Да вот рыцари порешили, что Псков полегче вначале пограбить будет, и на вас пошли. Теперь вы ко мне прибежали.

«Вот черт, — подумал барон, — он сейчас всю мою агентурную сеть провалит». Но вслух добавил, не давая опомниться боярину:

— Вечу передашь, что князь Ингрийский ни зла псковитянам не желает, ни вольностей их нарушить. Но прошло то время, когда каждый по отдельности жить мог, и лишь слепота бояр псковских и корысть посадника не дают нам объединиться. Ступай.

Псковитянин вышел. Князь повернулся к барону:

— Что скажешь, барон?

— Тебе войско собирать, мне в Новгород ехать.

— Зачем?

— Как ни крути, без новгородской дружины нам с ливонцами не управиться. Даже если побьем разок, они вновь нападут, нашу усобицу используют, поодиночке разобьют. Надо объединиться и разбить их сейчас так, чтобы надолго отбить охоту сюда ходить. Если они увидят, что за Наровой встало новое, мощное, единое государство, мы обеспечим себе покой на западной границе. Посадники одни этого не видят. Власть глаза застилает, свой куш дальше сегодняшнего дня не дает смотреть. Но только не все такие. Сейчас самый момент, чтобы убедить новгородское вече принять твои условия.

— Но ты же помнишь, как они встретили наши предложения в марте.

— Тогда ты был для них неведомым князем, пришедшим с Востока и жаждущим власти, а им самим ничего, кроме жены, боле не грозило. Сейчас же все знают про твое мудрое уложение и твою силу, а у ворот стоит мощный враг.

— Мое уложение, написанное тобой от корки до корки, — хмыкнул князь.

— Иначе как уложением князя Андрея его никто ныне не зовет, — ответил с улыбкой барон. — Так и должно быть. Все доброе в государстве должно идти от правителя. Ну так что скажешь, князь?

— Собирайся. И да поможет тебе Бог.

Тренировки в этот вечер не было. Прямо с порога барон обратился к Артему и Питеру со словами:

— Я не могу приказать вам, поскольку это очень опасно, но я прошу вас помочь мне, — сказал он.

Артем и Питер молча поднялись. Решение их было ясно.

Никогда еще Ольга так не боялась его отпускать. Наверное, женщины действительно чувствуют много больше, чем принято думать. Никакие уверения, что идут они с мирным посольством и нет никакой угрозы, не действовали. Жена билась в рыданиях и просила не оставлять сиротой нерожденного пока ребенка. Артем успокаивал как мог, хотя сам прекрасно знал, что риск его ждет куда больший, чем прежде. Он не боялся смерти уже давно. Наверное, с того дня, когда во сне благословил его отец Александр. Он понял тогда: конец может быть только началом, делай, что должен, и будь что будет. Это его путь, путь воина. Но как объяснить это женщине, которая ждет от него ребенка и хочет жить с ним и любить его? Он впервые подумал, что, может быть, барон и Питер были правы.

На следующий день он с тяжелым сердцем отправился в порт. Снаряженный корабль уже ждал его.

Августовское солнце грело вовсю, как бы давая людям и всему живому на земле порадоваться напоследок прелестями лета. Корабль тихо скользил по глади реки. Гребцы работали с полной отдачей, направляя корабль против течения. Скоро Ладога.

Артем, Рункель и Питер стояли на кормовой надстройке и негромко беседовали. Все трое знали, что сегодня должны расстаться. Встретятся ли они снова, было неизвестно никому. Разговор ни о чем прервался длинным молчанием, которое нарушил барон:

— Мне кажется, ты хочешь спросить меня о чем-то, Артем.

— Да, скажите, пожалуйста, почему, рассказывая мне о мире, о вашем ордене, о древних цивилизациях земли, о мирах в иных измерениях, вы сразу не дали мне полное описание того, как это выглядит? Каждый раз новое объяснение переворачивало все мои предыдущие представления. Почему вы не объяснили все сразу?

— Утверждают, что пророк Мухаммед говорил: «Говорите с людьми по пониманию их». Для того чтобы воспринять нечто, ты должен быть готов к этому. Согласись, все, что я говорил тебе, правда, хотя и не вся. Но та часть знаний, которую я недоговаривал, это всего лишь то, к чему ты не был готов. Если бы я вывалил на тебя все сразу, для тебя это было бы подобно горному обвалу. Ты мог счесть меня просто лишенным ума и уйти. Ты мог махнуть рукой, решить, что все это слишком заумно, и просто закрыть свой разум для новых знаний. В конце концов, ты действительно мог тронуться умом или начать формировать секту поклоняющихся некому идолу. Все это меня не устраивало. Поэтому вместо того, чтобы сразу вываливать на тебя кучу камней, я их давал тебе по одному, и ты смог из них вымостить дорогу к пониманию. Мой учитель поступал так же. И то, что я знаю и понимаю сейчас, это ведь далеко не конечная стадия. Мы идем по дороге без конца.

— А как вы определяли, к какому камню я готов?

— По вопросам. Я ведь не учил тебя, а лишь помогал тебе учиться, не более.

Они замолчали. Через несколько минут Артем вновь заговорил:

— Почему вы назвали тот бой на мосту поражением?

— На Востоке мне рассказали такую легенду, — ответил барон. — Халиф Омар много лет воевал против одного из своих врагов. И вот однажды, в одном из боев, они встретились лицом к лицу. Омару удалось выбить противникам седла, и он спрыгнул ему на грудь, стремясь добить. И в этот момент враг плюнул Омару в лицо. Омар отступил и произнес:

— Завтра мы начнем все сначала.

— Почему? — изумился враг.

— Я дал обет сражаться без гнева, а твой плевок заставил меня ненавидеть тебя. Я не должен тебя убивать сейчас. Завтра мы встретимся снова.

И он уехал. Но на следующий день они не стали продолжать войну, потому что бывший враг стал учеником Омара.

— Но эти трое вряд ли стали бы вашими учениками, — возразил Артем.

— Конечно, — согласился барон. — Более того, они все равно напали бы на меня и, скорее всего, погибли бы. Дело в другом: я сам напал на них с ненавистью, желая убить. Воин не должен поступать так. Он лишь должен делать то, что должен, подчиняясь неизбежному. Ненависть замутняет разум, искажает восприятие, а сознание ненавидящего останавливается в развитии. Я ценю свою жизнь и защищаю ее. Человек, пришедший, чтобы убить меня, и погибший от моей руки, сам подписывает себе приговор. Он ведь не будет обвинять горы в своей смерти, если свалится в пропасть на перевале. Сам пришел, сам допустил ошибку и сам погиб. Так что мои слова относились не к тому, что я их убил, а к тем эмоциям, которые я при этом испытывал.