Михаил Ланцов - Купец. Поморский авантюрист

Митька вместе с рыбаками отплясывал, не замечая, как Акинфий и Семён загадочно переглядываются, наблюдая за ним со стороны. Не до того Митьке было! Горячась, танцуя, он подливал медовуху в свою кружку, пустеющую с завидной частотой. Все это было явно лишнее, выпитое уже не по уму, но на то и пир, чтобы оторваться! Потому, когда он наконец выбился из сил и вернулся к своему столу, ноги отказывались слушаться. Картинка окружающего мира распадалась на мириады частичек в его глазах. Наверное, он бы так и воткнулся лицом в холодец да с позором уснул за столом, словно кабацкая портовая пьянь. Но позору этому не суждено было состояться. Перед ним вырос Акинфий, положивший на стол какие-то бумаги и перо, уже в чернилах.

— Ч-ч-то это? — с трудом фокусируя взгляд, спросил Митька

Он поднес бумагу к глазам. Читать и считать он умел, но буквы на бумаге расплывались.

— Сущий пустяк, капитан Мэтью Чарльз, — отмахнулся Акинфий. — Предлагаю скрепить наши договоренности о перевозке груза с кораблей из губы Варзины в Новгород. И об аренде торговых складов на Торге, куда поставят ваш товар. Цена более чем разумная и справедливая. Мы понимаем ваше положение и…

— А… — протянул Митька, перебивая Акинфия, не дав тому договорить. — Пустяк!

Он пошарил рукой по столу, нашел перо, измазал чернилами пальцы и ладонь, вытер руку о кафтан. Наконец изловчился, взял перо в руки и не глядя поставил на документе «подпись». Как таковой настоящей подписи у Митьки отродясь не было, не нужна была до того. Так что на бумаге осталась странная закорючка, сама по себе не распознаваемая и вряд ли что-то означавшая. Да и не повторил бы подпись Митька, попроси Акинфий его расписаться снова. К тому же по пьяни рыбачок порвал бумагу пером, но купца это, похоже, не смутило.

— Добро? — спросил Митька и икнул. — Али еще где подписать?

Акинфий вздохнул, отрицательно покачал головой. Наверное, это можно было расценить, что подписывать больше ничего не надо. А английский капитан пьяненький… ну, с кем не бывает. Расслабиться захотел после стольких месяцев пути. Это он к Новгороду только больше месяца шел, а до того с командой по морям и океанам плавал без конца и края. Немудрено, что при виде медовухи все в усрачь поужирались. Да и падки немцы заложить за воротник.

— Добро, милый человек, — заключил купец и обратился теперь уже ко всем английским торговцам. Пусть они и не понимали «по-нашему», но капитан переведет: — Как вам у нас в Новгороде, а, немцы?

Правда, отвечать, кроме Митьки, особо было некому. Олешка кемарил на скамье, пошатываясь, едва удерживая равновесие, чтобы не завалиться на пол. Близнецы дремали, прислонившись плечами друг к другу. За всех ответил капитан — Митька взглянул на Акинфия с прищуром и поднял большой палец вверх. Чего лукавить, не так страшен черт, как его малюют. Вон как встретили новгородцы: дали где жить, накормили от пуза, напоили и договор заключили. И никто не лишних вопросов не задает.

— Любо, братец, ой как любо, я б за то, чтоб потом еще повторить такую пирушку знатную…

Уже говоря эти слова, Митька поймал себя на мысли, что забыл «сглотнуть» окончания, как делал это прежде, имитируя акцент англичан. Сказаны его слова были на чистом русском языке, без малейшего акцента. Впрочем, хоть сколько-то покорить себя за допущенную ошибку, как и увидеть реакцию Акинфия, рыбак уже не смог. Хмель окончательно обуздал тело и разум. Митька отключился, как и положено, найдя лицом собственную тарелку с остатками холодного.

***

— Неудобно получилось, однако…

Митька зашипел, коснувшись пальцами шишки, что вскочила на лбу.

Падение лицом в тарелку не прошло без последствий — приложился рыбак что надо. Мало того что на пиру они опростоволосились, как какие-то… Какие-то… Митька даже не мог подобрать слов, чтобы вложить в них все свои эмоции. Опростоволосились они знатно, как на заказ. Так, что не пожелаешь врагу. Когда он рассказал о случившемся своим рыбакам, в доме повисла звенящая тишина. А потом выяснилось, что не один Митька набедокурил на вчерашнем пире. Вон вроде и Олешка признался, что начал по-русски лопотать, как на грудь взял больше, чем требовалось. И близнецы, оказывается, учудили — говорят, что признавались кому-то из купцов, будто они русские. Но это полбеды, купцы тоже, поди, не на трезвую голову разговаривали и слушали, потому половину наутро забыли. А что не забыли, так на дурь пьяную немецкую списали. Подумаешь, нахватались морячки капитанские русских слов, вот и говорят. Всем молчать надоело — от гостеприимства новгородского поплыли. К счастью, у Олешки и близнецов, в отличие от Митьки, говор муромский был, легко с немецким перепутать. Когда еще по пьяни язык заплетается, так тем более. Но вот Митька… лажанул так лажанул. Хотя тоже — беда, что ли? Вон Семён сам кричал: «Любо, братцы!» — как товар английский увидел. Может, оттуда англичанин правильно произносить слова научился, кто же знает.

Хотелось верить, что все обойдется. Будь иначе — не лежали они бы в своих кроватях с мягкими перинами. Прямо на пиру всех до одного б перерезали, без суда и оглядки на Разбойный приказ. Довод казался более чем весомым. Тем более что их после вчерашней пирушки приволокли в квартал на горбах купеческих людей. Разве кто-то бы стал возиться, силы тратить, заподозри что. Никак нет.

— А бумажка та, что в ней было? — спросил Павлик, красный как смородина. Ему бы сейчас рассольчика, похмелье снять, да негде взять.

— Бумажка…

Митька, позабыв о шишке, съездил по лбу всей пятерней.

О некоем договоре, что он подписал по пьяни со старостой Ивановского сто, рыбак напрочь забыл. Но теперь, после вопроса Павлика, сразу вспомнил.

— Бумажки, что тебе купчик тот, Акинфий, кажись, подсовывал. Я хоть и пьяненький был, да видел. Еще спросить хотел, да… — Он замялся, на ходу придумывая, почему не спросил и не остановил Митьку. — Да ты ж сам сказал, по-русски говорить нельзя, вот и промолчал.

— Что-то тебе не помешало с другими на русском говорить. Не ты ли заверял купчиков, что ты знать не знаешь, где Англия собачья находится, чтоб ей неладно? — окрысился Олешка, тоже страдающий от похмелья и хмурящийся от головной боли.

— Ну было, виноват, что ж теперь — убивать за это?

— Убивать не убивать, а дел вчера все натворили. Всем и расхлебывать теперь, — сказал Митька. — А что за бумажка была, вот не помню.

К разговору подключился Стенька, прежде молчавший с самого утра:

— Что за бумаги они тебе подсовывали, не скажу. Но вот слова Акинфия этого припоминаю, — заверил он. — У купчика того еще глаза на лоб полезли, как ты бумаги без спора всякого подписал. Это я помню.

— Ну-ка? — Митька, сгорая от любопытства и одновременно от стыда за свое беспамятство, подался вперед. — И что он говорил? Выкладывай.