Евгений Шалашов - Польская линия [СИ]

Пока шел от вокзала к краснокирпичному зданию Смоленского губчека, обратил внимание, что меня «пасут». Причем, как-то слишком «нарочито». Вон, пожилой дядька в пальто табачного цвета и побуревшей кепке, хотя и делает вид, что его интересуют облупленные плакаты на стенах, но глазенки-то так и сверлят мою спину.

Пальто табачного цвета… Хм. А не есть это знаменитое «гороховое» пальто, в которые обряжались сотрудники Охранного отделения, в просторечии «филеры» или «шпики»? Стало быть, это кто-то из хваленых «негласных» сотрудников товарища Смирнова, приставленных охранять задницу столичного гостя, сиречь меня. Мог бы, хотя бы, «фирменное» пальтишко снять, июнь на дворе, а Смоленск, это вам не Санкт-Петербург, где пальто странного цвета не вызывает изумлений и ассоциаций. Или донашивает то, что выдано при старом режиме?

Коль скоро есть первый филер, должен быть и второй. Странно, но второго пока не вижу. Либо он маскируется лучше, либо бойцы «негласного фронта» работают посменно. Хотя нет, вон и другой «Николай Николаевич». Помоложе, во вполне подходящей ко времени года гимнастерке. Я бы и не заметил, если бы оба «топтыжки» не обменялись взглядами. Эх, хреново работаете, ребята! Стоит ли удивляться, что тот же Савинков, и эсеровская братия помельче, могли «вычислить» филеров в любой толпе? Впрочем, у них сейчас задачи другие. Негласного наблюдения за мной устанавливать нет смысла, а как негласная охрана – пойдет.

Артузова я нашел на заднем дворе, где располагалась конюшня губчека. Особоуполномоченный особого отдела ВЧК объезжал кобылку. Объезжал – не совсем правильно, потому что лошадка объезжена давным-давно, а Артуру только и требовалось, что ее оседлать, сесть и поехать. Но творилось что-то странное. Как только Артузов вскакивал в седло (в конницу не возьмут, но для столичного чекиста – вполне прилично), как лошадь начинала брыкаться, скакать, вставать на дыбы и вела себя так, словно она не крестьянская кобылка, прослужившая хозяину лет десять, «мобилизованная» в кавалерию и переданная чекистам за ненадобностью в РККА, а мустанг-иноходец. Артур, как не старался, но не сумел усидеть в седле и упал, под хохот зевак – трех парней в полувоенной форме, стоявших около ворот конюшни.

Бросившись к Артуру, помог ему встать.

– Ты как? – спросил я, но Артузов махнул рукой – мол, все в порядке.

Отряхнувшись и, слегка прихрамывая, неугомонный особоуполномоченный опять направился к лошади, которая, между тем, просто отошла в сторону и спокойно стояла на месте. А парни, между тем, не просто хохотали, а гоготали, словно напарники кобылы.

– Артур Христианович, постой, – остановил я своего друга, а когда тот обернулся, спросил: – Ты лошадь сам осёдлывал?

– Да мне Василий оседлывал, – ответил Артузов, кивнув в сторону парней. – Он конюх здешний. А что?

– Подожди немножко, – сказал я, подходя к кобыле.

Не скажу, что я испытывал радость и счастье, когда подошелк животному, только что скинувшего со своей спины наездника, но что-то подсказывало мне, что дело здесь не в скверном характере лошади. Все-таки, деревенское детство давало о себе знать. Скажу сразу, что запрячь лошадь я не смогу, потому что ни разу в жизни этим не занимался, а вот оседлать – оседлаю. Худо-бедно, в далекой юности, два лета пас коров, зарабатывая деньги на велосипед и магнитофон и, кое-чему научился. Проверив подпругу (слишком туго затянуто, палец не входит!), расстегнул пряжку, снял седло и провел рукой по спине лошади. Так и есть! Ладонь сразу же стала мокрой от крови, а потом пальцы нащупали камушек с острыми гранями.

Слова не говоря Артузову, я подошел к хохотавшим парням и, улыбнувшись, спросил:

– Кто из вас Василий будет?

– Ну я, а чё?

– Молись, гнида!

Не осознавая, что делаю, одним рывком уронил парня на землю, испачканную навозом, поставил его на колени и всунул в рот ствол револьвера. Палец уже готовился взвести курок…

– Аксенов! Отставить!

Артур никогда не называл меня просто по фамилии, но здесь его окрик подействовал, словно ушат холодной воды. Медленно вытащил ствол, сунул оружие в кобуру.

– Володя, не стоит о него руки пачкать. И я в порядке.

Наверное, Артур решил, что я взбесился из-за него. Отчасти, он и прав, но только отчасти. Скажу, как на духу – взбесило, что какая-то сволочь, в человеческой шкуре, издевается над лошадью. А если учесть, что эта сволочь, должна заботиться о животных, то это сволочь вдвойне. А зачем, спрашивается, засорять мир сволотой? Не останови меня Артур, я бы и на самом деле пристрелил конюха и плевать, чтобы бы потом со мной было.

Артузов успокаивающе потрепал меня по плечу, обернулся к конюху, продолжавшему стоять на коленях. Парень трясся от пережитого страха, размазывая по лицу навоз и сопли.

– Я-то всего пошутить хотел, – прорыдал конюх. – Чего меня сразу наганом в зубы, как контру?

– Под трибунал пойдешь, – мрачно пообещал Артур.

– А за что под трибунал-то? Васькам над московским начальником пошутить хотел, – с недоумением сказал один из товарищей конюха, неумело пытаясь заступиться за дурака. – Коли чего, так он перед вами прощения попросит.

– За порчу казенного имущества, – пояснил Артузов, а я, взявши себя в руки, добавил:

– И за покушение на жизнь ответственного сотрудника ВЧК. А вы, оба, – кивнул я двум обалдуям, – вместе с Васькой пойдете, как соучастники.

– А мы-то чего? – вытаращились парни. – Мы тут случайно, к Ваське в гости зашли.

Дружки Васьки-конюха переглянулись, и хотели потихонечку смыться, но я, демонстративно похлопал по кобуре, рявкнул:

– Куда? А ну, стоять!

Поначалу я хотел только припугнуть парней – мол, соучастники, такие-сякие, дать им пинка, и выгнать взашей. Но что-то в их поведении настораживало. И одеты они как-то странно – ни солдаты, ни гражданские, и держат себя испуганно-нагловато, словно безбилетник в трамвае, пытающийся доказать публике, что у него проездной.

– А вы вообще, кто такие? – поинтересовался я. – Ну-ка, документики предъявите.

В двадцать первом веке такой наезд вызвал бы ответный вопрос – мол, а сам-то ты кто таков, предъяви свои документы, и почему я тебе должен что-то доказывать? Но сто лет назад, человек в военной форме, да еще с орденом, как бы автоматически получал право контролировать жизнь других людей. Неправильно, наверное, но мне это в чем-то нравилось. Увы, работа накладывает отпечаток.

– Вот, справка у меня есть, – протянул мне бумажку с печатью один из парней.

– А вот моя, – вручил второй свой «документ».

Я держал в руках две почти идентичные справки о «неподлежанию призыву на военную службу» Голика Семёна Юрьевича и Мигуненко Анастаса Петровича, ввиду того, что у Мигуненко «наличествовала» паховая грыжа, а у Голика – плоскостопие. Вроде, и подпись (неразборчиво!) врача призывной комиссии имелась, и печать военного комиссариата стояла в правом нижнем углу, заверяя, что это государственный документ, а не хрень какая, но что-то меня смущало. К «суконному» языку здешних документов я тоже привык, стало быть, нечто другое.