Валерий Большаков - Искусник [СИ]

– Понимаю… – Алексей Мергенович медленно потер ладони, словно умывая. – Сделаем так. Я вам заварю один сложный настой из алтайских и памирских трав, и вы его пропьете… ну-у… хотя бы две недели. Но! – вскинул он палец. – Полностью отказавшись от любых снотворных. Вообще от «химозы»! Настойка поддержит ваш организм, ослабит ломку и поможет вывести всю ту гадость, которой вас пичкали.

– Спасибо, доктор! – с чувством сказал Брежнев.

– Только пожалуйста, очень вас прошу, никому не рассказывайте о лечении! – кротко взмолился Чигден. – На меня и так косятся, «знахарем» обзывают…

– Ответная просьба, доктор, – усмехнулся генсек. – Никто не должен знать о моем визите.

Высокие договаривающиеся стороны встали и обменялись крепким рукопожатием.

Чистые пруды, 6 апреля 1973 года. Около часу дня

Радость от первой выставки стаяла быстро, как и оторопь от нежданной встречи, зато переменчивые ветра жизни нагнали на меня тоску. Чуть ли не каждую ночь мне снилась Светланка. Мы были вместе, и в том заключалось счастье, но всякий раз происходило глупое, хотя и логичное по законам сна расставание. Я искал Свету, бродил по незнакомым улицам невесть какого города, садился в автобусы и поезда, а оказывался все дальше и дальше от любимой.

Да, мне довелось совершить печальное открытие – я любил Свету. По-настоящему. «Как в кино», говоря словами Лизаветки. Избирательная память удерживала лишь драгоценное ощущение влюбленности, но я, по всему выходит, бессознательно принижал свои чувства. Тогда, в будущем, мне было достаточно встречаться с очаровательной любовницей, и я никогда не уповал на большее. Просто боялся разочарований и увертывался от проблем.

И вот я здесь, «в самом застое». Все у меня складывается, в принципе, неплохо, кроме одного – я навеки разлучен с единственной женщиной, которую любил. И люблю! И могу без фальши назвать родной! А толку-то?

Что стоило ее муженьку закопать меня на опушке, как он, по слухам, поступал с конкурентами? Но нет, Брут полузвериным чутьем угадал истину, которой я сам бежал. И разлучил нас со Светланой.

Что – смерть? Минутная боль – и вечная тьма. А жить как? Если умирает ваша женщина – это горе, вот только моя ситуация еще паскуднее. Ведь Светланка жива, но сорок семь лет спустя! И эту временную даль не одолеть никак. Ни за что. Никогда. Вот же ж паршивое слово! И даже Иланки нет больше – растаяла, как вещий сон, как искорки сгоревшего костра…

В моей рабочей комнате пахло, будто в столярной мастерской – свежими стружками. Пиломатериала хватало – на обоих столах, в углу, в простенке между окон. Брусочки, реечки, фанерки…

К станочку обессилено привалились легчайшие плиты пенопласта – горячей струной я вырезал из него буквы, а он до того противно шуршал, что от этой скрипучей суши горло перехватывало. На стене висели заляпанные краской трафареты, полный набор пил да лобзиков. Кисти, краски, клеи, лаки да растворители я хранил в шкафу, строго соблюдая ТБ – поближе к жестяному коробу вентиляции. Вот только стойкий коктейль из запашков бензина, ацетона, нитроэмали и прочей химии не выветривался, перебивая иногда «лесной» дух оструганного дерева.

Я коснулся пальцем залакированного стенда, и удоволенно кивнул – не липнет. Поднатужившись, уложил «наглядную агитацию» одним краем на стол, а другим – на подоконник, где чахла герань, гордо распушив над горшком красные цветы. «Засыхаю, но не сдаюсь!» Собственно цветок произрастал в банке из-под горошка с еле читаемым брендом «Globus», но поржавевший сосуд целомудренно прятался в треснувшем кашпо, обмотанном синей изолентой, местным заменителем скотча.

– Ну, и живуче ж ты, растение, – покачал я головой.

Нюхнув поллитровую склянку – не пахнет, я покаянно шагнул к эмалированной раковине и набрал воды из вечно каплющего медного краника.

Сухая растрескавшаяся земля, серая, словно табачный пепел, впитала воду без остатка.

– Пей, пей… – ворчал я. – Хоть кому-то счастье…

Достав кисти с красками, вернулся к стенду «Профсоюзная жизнь». Перебарщивать с серпами-молотами, звездами и прочей «совковой» атрибутикой я не стал, решив попросту написать портрет председателя месткома, женщины настолько активной и энергичной, что хоть заземляй ее.

По оргалиту я работал красками редко, но дело пошло. Широковатое, скуластое лицо Людмилы Прокофьевны протаивало, проступало на глазах, обретая и цвет, и плоть, и даже страсть. В синем комбинезончике на лямках, в мужской рубашке с закатанными рукавами, с «пергидрольными» кучерями после химзавивки, председательница, мерещилось, уже проявляла норов и хватку, словно двухмерный кадавр.

Дверь отворилась, издавая дребезг отставшим листом алюминия, и меня пробрало – будто ледышку за шиворот скинули. Судя по шарканью, шороху, шмыганью и насвистыванию, ко мне заглянул сам «пан директор» – только он обладал талантом производить много звуков из ничего. Но лучше не поворачиваться к двери спиной…

– Салфет вашей милости, Андрей свет Михалыч… – напевно выговорил я, водя нулевой белкой.

– Красота вашей чести! – басисто хохотнуло начальство. – Премного вам благодарны! Слушай, Антон Палыч, День космонавтики скоро. Чуешь?

– Нарисовать чего?

– Да там киповцы стенгазету затеяли – фотки, подписи юморные… Но место посередке оставили. Изобразишь чего-нибудь этакое… праздничное?

– Изображу, – кивнул я, разгибаясь. – Как вам?

Косолапый директор приблизился бочком, вразвалочку, сопя и покашливая.

– Ух, ты! – восхитился он. – Как живая! Ну, ладно, мне еще в институт… Твори!

Начальство прикрыло за собою дверь, но вскоре снова задребезжал металл. Я вздрогнул, ругая себя за беспечность.

– Забыли чего, Андрей Михалыч?

– Михалыч, – хихикнули за спиной, – но не Андрей.

Узнав голос Кербеля, я развернулся, удивленный и встревоженный.

– Случилось чего? – спросил я по инерции чувства, но быстро успокоился. Старый художник выглядел очень довольным, полным радостного возбуждения. Его, как мальчишку, так и подмывало выложить некую важную весть, но он крепился изо всех сил.

– Случилось! – просиял Юрий Михайлович, и жестом фокусника вытащил журнал «Творчество». – Не знаю уж, чем ты пленил Жанну Францевну…

– Пригласил ее попозировать, – ухмыльнулся я.

– Нагле-ец! – закудахтал Кербель от восторга. – Читай! Нет-нет, в разделе «Выставки». Любуйся! Проникайся!

Мельком оглядев довольно приличные фото с портретами бабы Фени и «дяди Степы», я распробовал глазами заголовок: «Соцреализм: новая волна», и вчитался.

Критикесса не баловала особым аханьем и не хвалила, писала очень сдержанно, даже перечислила недочеты. Да, глаз у нее точен и зорок. Минц без напора, без восторга и упрека выдала сухой остаток: «Пухначёв не просто владеет палитрой, он умеет игрою красок, тончайшей прорисью, светом и тенью передавать эмоции, создавать настроение. И есть у картин молодого художника еще одно удивительное свойство. Перефразируя известное присловье, его зритель может как бы читать между мазков, искать и находить скрытый смысл на полотнах, подписанных кратким „Пух“».