Майкл Муркок - Иерусалим правит

— Разве она не прекрасна, друг мой? Такая восхитительно естественная молодая леди, сами знаете. Ну, нам бы следовало знать всем. О тех вещах, которые мы делаем тайно! — И он захихикал.

Я был оскорблен.

— Что вам известно о моей частной жизни?

Он тотчас стал заботливым и замурлыкал как кот.

— Только то, что мне рассказала наша маленькая красотка.

И, конечно, тогда я понял, что она предала меня.

Осознав это, я пережил неописуемый прилив эмоций. Хотя я ненавидел их обоих, но мое вожделение к ней стало сильнее прежнего. Неужели я всегда ненавидел ее и всегда принимал одно глубокое чувство за другое? Любил ли я ее когда-нибудь? Я испытал ужасное замешательство. Эта кошмарная страсть пронизала все мое существо и изменила его. Меня словно сжали кулаки похоти и гнева.

Моя Эсме была шлюхой! Она трахалась столько раз, что у нее во влагалище появились мозоли. «Они не плохие, эти солдаты». Почему она предала меня? Она была моим ангелом. Meyn batayt, meyn doppelgänger [496]. Долг требовал спасти ее. Но долг требовал и многого другого, особенно долг перед Искусством и Наукой. Перед Будущим.

— Эсме? — Я двинулся туда, где лежала она, скованная цепью и готовая к жертвоприношению. — Сэр Рэнальф признался.

Я повернулся, чтобы заставить камеры замолкнуть. Я спокойно заметил, что эта сцена не предназначена для всеобщего обозрения.

Ее голос был немного сонным, точно она дремала, ожидая съемки:

— Но ты сказал мне, что все в порядке, Димка.

Теперь, конечно, я понял свою ошибку. Несмотря на все ее экзотическое прошлое, моя маленькая девочка мало знала о нравах большого мира. Я слишком долго защищал ее. Я смягчился.

— Я не имел в виду…

— В самом деле, мой дорогой Чайльд Макс [497]! Как светский человек! — Это говорил сэр Рэнальф, который воспользовался нами.

Мое уважение к продюсеру исчезло в один миг. Я развернулся к нему.

— Как вы могли?

— Мой милый маленький странствующий рыцарь, не сердитесь! Мы все — просто невинные юноши и девушки, которые собрались здесь, чтобы получить немного языческих удовольствий; ведь мы гостим на этой Земле совсем недолго. Что тут дурного, милый Орфей? Это всего лишь игры! Вполне естественные игры, знаете, как у маленьких мальчиков и девочек. У ребят и девчат, а? Мило, мило! — И он коснулся теплыми пальцами моей руки. — Никакого вреда не будет. Мы же не всякие там зануды, скованные и ограниченные ужасной, бесполезной ревностью и собственническими чувствами, ведь так? Я считал вас, благородный сэр Галахад [498], поклонником Шелли, как и я сам. Поборником всего, что естественно.

Я снова почувствовал себя бесчеловечным и неискушенным. Невыносимым фанатиком. Я покраснел и откашлялся:

— Я не совсем понял. Это было потрясение…

— Конечно, именно так! Я так сожалею об этом, мой добрый старый друг. Я думал, что все происходило с вашего согласия. Я знал…

— А я не знал! — И хотя я старался принять ситуацию, как принял бы ее познавший жизнь человек, я едва не плакал. Во мне смешалось слишком много разных эмоций.

— Вы, конечно, не забудете о своих профессиональных обязательствах.

Я не мог сразу ответить. Пах у меня словно раскалился добела. К нам присоединился Симэн, сопровождаемый Квелчем, который теперь всегда находился рядом с режиссером. Возможно, я, как и миссис Корнелиус, смотрел на Квелча в поисках сочувствия, но он ответил на мой взгляд с прежней двусмысленной теплотой, в которой я угадал смущение, так и не исчезнувшее с тех пор, как я стал свидетелем его пасхальных развлечений. Симэн, казалось, полностью лишился прежней энергии. Его слова: «Могу ли я помочь?» — звучали почти робко.

— Вы нужны, чтобы убедить нашего сбитого с толку кореша в том, что все наши требования — в пределах хорошего художественного вкуса, — приветливо заметил сэр Рэнальф. — Конечно, на стенах самых респектабельных бирмингемских вилл есть картины, которые кажутся более вызывающими, чем наш небольшой эпизод.

— Все дело в убеждении, — произнес Симэн. — Мы должны поразить их.

— Нам нужно уверить аудиторию, поймите, в абсолютной ценности нашей мизансцены.

Пока они говорили, мы выкурили немного кифа, и я начал понимать, к чему они вели. Я вспомнил, что в книгах многие египтяне ходили голыми во время торжеств и особых религиозных обрядов. Но, конечно, не при таких обстоятельствах? Я обернулся к Квелчу, который взмахнул руками.

— Полагаю, как я раньше говорил, небольшая вольность…

— Но, разумеется, вам бы очень помогло, если бы вы тоже оказались немного ближе к природе, к древним временам. Разве вы не согласны, герр Симэн? Дорогой Макси должен лишиться своего маленького килта, возможно, заменив его церемониальной набедренной повязкой?

Я, конечно, отказался. Я спросил: какая в таком случае разница между нашим фильмом и коммерческой порнографией?

— Между ними нет ничего общего, — обиженно заверил меня сэр Рэнальф. — Наш великий моралистический труд станет одной из вех в истории драматического театра. Это будет «Гамлет», Пинеро [499], «Рождение нации» своей эпохи. Потому что мы осмелились, дорогой Макси. Потому что мы осмелились…

Но я по-прежнему не видел оснований для того, чтобы раздеваться. Меня больше всего пугало, надо признаться, то, что обнаружатся последствия «гигиенического» решения моего отца. Малкольм Квелч снова отвел меня в сторону и напомнил об определенных прецедентах на известных картинах, а также в великих мифах об изобилии и возрождении, тех самых, которые мы надеялись раскрыть в будущем фильме. В другой части храма он помог мне раскурить еще одну трубку с успокоительным зельем и попытался смягчить меня, демонстрируя свои обширные познания, рассуждая о великом призвании и о мировой известности.

— Это может стать вашим пропуском в бессмертие. — Он чиркнул спичкой.

Киф был особенно едким; теперь я склонен полагать, что профессор сделал нечто, известное под названием «коктейль», — возможно, с опиумом или с чем-то еще. Снадобье подействовало — я как будто вернулся к своему истинному «я», к своим изначальным верованиям, к пониманию своего величия. Квелч бормотал, что все это — только средства для достижения цели. Когда «Капризы фараона» сделают меня всемирно известным, к моим ногам возложат великие награды. Это меня убедило, но все-таки я настоял, чтобы у меня была особая уборная, за занавесом в углу развалин. Квелч согласился. Он помог мне раздеться — я не очень твердо держался на ногах. Потом, в «ритуальном переднике» и прочих великолепных одеяниях, я вышел на съемочную площадку.

Я не ожидал увидеть еще одного зрителя; кто-то стоял рядом со Ститоном в тени пилонов. Чудовищно толстая негритянка, тонкая вуаль которой едва прикрывала огромные губы и плоский нос, моргала глазами под чрезвычайно длинными, как у коровы, ресницами. Она встретила мой взгляд; судя по ее движениям, она явно считала себя очень привлекательной. Неужели это кормилица, присутствие которой должно придать сцене убедительность? Через несколько мгновений сэр Рэнальф, подойдя ко мне, пробормотал, что это «весьма высокопоставленная персона, которая может профинансировать все наши проекты». После выкуренной трубки я пребывал в чудесном настроении; я улыбнулся и поклонился негритянке, та в ответ почти кокетливо отступила в тень. Я ни секунды не размышлял, кем или чем она могла быть на самом деле.