Майкл Муркок - Иерусалим правит

Больше я ничего не мог добавить. Мой друг выбрал свой путь, и мне больше не следовало подвергать сомнению его решение.

И все-таки, кажется, слезы стояли у меня в глазах, когда я махал ему на прощание. Коля отвязал последние веревки, которые удерживали шар на земле, и мы быстро поднялись, крича «бог в помощь» и «прощай». Я с колотившимся сердцем следил за тем, как друг повернулся и побрел к остаткам своего имущества. Бедный Коля! Я постеснялся сказать ему, что переложил часть нашего груза в собственные сумки задолго до того, как достиг оазиса, — исключительно ради безопасности. У меня было три фунта кокаина, фунт героина и четыре фунта гашиша — все из тайника в горбах верблюда. После этого груз значительно уменьшился, так как Коля уже употребил немалую часть своей доли между Куфрой и Зазарой. С другой стороны, я, конечно, спасал Колю от него самого, и теперь он практически избавился от опасности — его не ограбят ради того, чтобы отобрать остатки наркотиков.

Я не защищаю торговлю наркотиками и никогда бы по своей воле не ввязался в это дело, но мне, увы, пришлось заняться подобным бизнесом, и казалось только справедливым, что я должен получить какую-то прибыль. В итоге товар все равно будет использоваться одинаково.

Синьорина фон Бек отклонилась в сторону, изучила внешнюю оболочку купола и с облегчением убедилась, что заплата выдерживает нагрузку. Ее губы приоткрылись в радостной улыбке, когда она посмотрела на горизонт, который расширялся и расширялся, по мере того как мы поднимались, равномерно и легко, все выше к бескрайнему синему небу Сахары.

— Вы, очевидно, мужчина, — сказала она, — который в жизни идет собственной дорогой.

Я оценил то, что она признает мою индивидуальность, но оставался настороженным и старался не отступать от роли. Я не мог допустить, чтобы мою маскировку раскрыли.

— По воле Аллаха, — сказал я. — И как направит Аллах.

Я смотрел вниз, на оазис. Я все еще мог различить друга, я видел карликовую фигурку, спускавшуюся к крошечному бассейну и миниатюрным животным.

— О, взгляните! — взволнованная синьорина фон Бек указала на восток. — Вот они! Как забавно! Те арабы, которые подстрелили меня! К счастью, мы уже высоко поднялись. С вашим рабом все будет в порядке?

Я смотрел на дюны огромного Моря Песка. От Зазары с величественной неспешностью ехали те же самые туареги, которых мы видели несколько недель назад неподалеку от Эль-Джауфа. В руках они держали длинные тонко сработанные ружья, из-под накидок сверкали жестокие глаза. Они никого не боялись. Было очевидно, что они обнаружат Колю прежде, чем тот успеет убраться с их пути. На мгновение я обернулся к «гатлингу», подумав, что мог бы отпугнуть их, но они находились почти за пределами досягаемости, а я понятия не имел, как подействует на корзину отдача от мощного пулемета.

Теперь туареги увидели нас. Они подняли винтовки к плечам, крепко обхватили ногами широкие кожаные седла и прицелились. Но их залп не достал нас или просто все пули пролетели мимо; пока туареги перезаряжали ружья, мы набрали более чем необходимую высоту, чтобы стать недосягаемыми для их примитивных винтовок.

Увы, к несчастью для Коли, Бог дал ему лишь несколько часов свободы. Мой друг должен был снова стать пленником.

— Как звали твоего слугу? — спросила она, натягивая веревки.

— Юссеф, — сказал я.

Она подошла ко мне и встала у борта.

— А ты — Мустафа. Думаю, нам не стоит соблюдать формальности. Синьорина фон Бек крепко сжала мою руку.

— Ты должен называть меня Рози, — настойчиво сказала она. — Я так рада, что нахожусь под защитой настоящего принца бедуинов. Правда, ты и впрямь больше похож на Рудольфа Валентино. Хотя ты гораздо утонченнее…

Туареги, Зазара и все наши проблемы остались позади. И когда воздушный шар изящно воспарил в кровавых лучах заходящего солнца, я обнял свою Розу.

Теперь я не мог искать спасения в сексуальных фантазиях. Взамен мне открылось великое множество интеллектуальных наслаждений. Е si risuelgo da quel sogno di sangue, con ispavento, con rimorso, e insieme con una specie di gioia… Черные полосы пересекались с белыми. Зрелая красота притягивала меня. Yusawit! Yuh’attit! Yuh’attit! Yukhallim. Yehudim. Yukhallim. Ana ‘atsha’an. Bitte, ein Glas Wasser. Они отказывались меня понимать. Я никогда не был ein Musselman. Dawsat. Walwala. Я слышал его. Это был не я. Я слышал, что он предал нас. Ермилов. Yehudim! Yehudim! Gassala. Meyne pas. Meine peitsche. Meyn streifener. Meine Herzenslust… [609]

Иногда в пустыне я молился об обретении Веры. Как я завидовал своим верующим спутникам. И все же, возможно, многие из них тоже молились лишь для того, чтобы не отличаться от прочих…

Я летел. Я жил. Мир подо мной омывали золотые потоки. Атлантида восставала из звездной пыли. Мои шрамы были серебряными. Они были цвета черного дерева. Меня не могли держать в этом вагоне для скота. Я отказался назвать себя. Он не был моим Volksgenosse [610]. Я так сказал. Мои глаза никогда не знали такой красоты; моя душа никогда не ведала такого покоя и безопасности. Мы плыли в ветрах пустыни — днями и ночами чудес. И она вернула меня на Землю жизни и возродила мое будущее.

— Тебе известен Мандзони [611]! — воскликнула она.

Я не признался, что читал его только в русском переводе… Di non aver fatto altro che immaginare… Будь хорошим, он сказал, будь хорошим. Будь милым, он сказал, будь милым. О, Dios! О, Иисус! Que me occurre? Sperato di diventare famoso. Qualcosa non va? [612]

— Уверена, — произнесла она, — что именно ты открыл мне глубину истинно арабской мысли.

Мне польстил ее комплимент.

По утрам и вечерам, когда мы парили высоко над розовым и охряным Морем Песка, тревога отступала, но днем, когда мы опускались ниже всего, следовало проявлять особую осторожность. Температура могла подниматься до ста сорока градусов [613]. И пейзаж внизу больше чем когда-либо напоминал виды Красной планеты. Я вообразил, что под песком скрыты гигантские орудия, готовые выбросить снаряды в сладкий воздух Земли — в смертельный воздух Земли. Здесь, в пустыне, всякая смерть была благородна, всякая жизнь была великолепна. Полустертые ветрами горные цепи и моря бушующего песка, мягкого, как пух, убийственного, как цианид, оставались позади нас, миля за милей — блестящие озера соли, реки обсидиана. Полная грез пустыня ждала чуда, которое возродит ее — и тогда перед нами предстанут деревья, животные, реки, поля, города. И вернется великолепное прошлое. И все-таки, думал я, какие странные создания могли бы появиться здесь? Сколько веков эти пустоши удобрялись кровью Карфагена? A quei tempi c’eramo oceani di luce e citta nei cieli e selvagge bestie volanti di bronzo… Por que lo nice? «Du bist mein Simplicissimus» [614], - сказала она. Но это было намного позже. Сейчас, когда мы дрейфовали над бесконечными пространствами под неизменными небесами, я стал ее господином и учителем, ее ближайшим другом; и все же я не испытывал желания познать ее. Мы лежали, сплетясь в объятиях, а сильный ветер сотрясал большой купол, заставляя веревки и корзину басовито гудеть.