Майкл Муркок - Иерусалим правит

— Надеюсь, вы, парни, получили мою телеграмму. Я ответил, как только…

Капитан Квелч жестом заставил его прерваться, и гость пожал мне руку в молчаливом изумлении, как будто ожидая, что брат его спасет.

— Откуда ты узнал, что мы прибудем, Малкольм? Наверняка из газет! Что-то из Касабланки? Говорю же, разве не удивительно, какие теперь средства связи?

Очевидно, капитан Квелч спланировал все так, чтобы наше прибытие совпало с прибытием его брата и мы сразу получили хорошего британского гида. Я не видел в этом ничего дурного. Капитан Квелч прежде всего беспокоился о нашей безопасности. Он знал, что мог доверять брату, который позаботится обо всем так же добросовестно и разумно, как заботился сам капитан. Я, со своей стороны, был ему признателен.

— Держимся за семейство, джентельмены? — Миссис Корнелиус улыбалась всем и каждому. — Не против выпить, проф?

Болезненная кожа рослого ученого напоминала древний папирус, щеки глубоко запали, нос еще больше походил на хищный клюв, чем нос его брата, а серо-голубые глаза светились каким-то могильным светом; едва оправившись, он чуть заметно подмигнул моей подруге:

— Отнюдь, госпожа. Я — строгий трезвенник. В моей семье все воздерживаются от алкоголя.

— Воздерживаются, пока не выпьют, так? — Миссис Корнелиус рассмеялась и похлопала его по спине.

Профессор носил помятый европейский костюм, который, как и его кожа, пожелтел от египетского солнца. Панаму он снял, когда поднялся на борт. Черные седеющие волосы прилипли к черепу и пропитались потом, который профессор попытался стереть носовым платком — платок был на удивление тщательно выстиран, и это никак не сочеталось со всем обликом мужчины, немало испытавшего в жизни. Профессор неуверенно улыбнулся. Я никогда не пойму, почему миссис Корнелиус приняла одного человека с такой же готовностью, с какой отвергла другого. Со своей стороны, я очень обрадовался, что запасся, по разумному предложению капитана Квелча, большой партией коки. Его брат казался человеком ограниченным; вероятно, он был бы потрясен, если б я попросил его о помощи в прибретении запрещенного препарата. В Египте торговля наркотиками шла вовсю. Британские таможенники всегда оставались настороже — и в морях, и в пустынях, где верблюжьи караваны доставляли гашиш, опиум и героин по старым азиатским торговым маршрутам. Но я не хотел недооценивать Малкольма Квелча. Возможно, в Египте подобные люди были нужны, чтобы напоминать нам: всегда следует поддерживать наши европейские стандарты. Такого, как он, греки назвали бы kalokagathos, идеальный джентльмен. И вдобавок эрудит, как я довольно скоро обнаружил. Он спросил, наслаждались ли мы «смехом морских неисчислимых волн» — kymaton anerithmon gelasma, как говорится у Эсхила [339].

— Жаль, тшто я в первый раз не обратила внимания, — сказала миссис Корнелиус, обхватив его костлявые плечи; профессор разинул от удивления рот, когда моя подруга добродушно проревела ему в лицо: — А вы-то все заметшаете, проф. Хо! Хо!

Заработавший дурную репутацию Вольф Симэн выбрался на палубу в костюме для бега, который обтягивал тело так, что виднелись мельчайшие волоски; Симэн знатно растолстел. Он со страдальческим выражением на лице остановился рядом с нами и сквозь пот и слезы посмотрел на вновь прибывшего.

— Добрый день? Сэр…

— Это перфессор К. - образованный братан дона К. — Рука миссис Корнелиус крепко обвила талию Квелча, и моя подруга продемонстрировала гостя, словно трофей, своему потенциальному Свенгали [340]и неприветливому любовнику. — Перфессор, это велитшайший шведский худошник после Ханса Андерсена. Он делал разные шикарные картины. Я сама в некоторых снималась.

Археолог смутился, услышав все это. Он приподнял шляпу перед Симэном и всеми присутствующими с таким видом, как будто случайно вмешался в пьесу, а остальные ждали, что он сыграет свою роль.

— Ну, — сказал он, — viva, valeque [341], вот что.

— Думаю, нам стоит отправиться в обеденный салон и устроить совещание, — капитан Квелч явно настаивал на этом, по каким-то причинам желая увести брата с палубы.

И все мы спустились вниз, где сам капитан, исполнив обязанности официанта, подал напитки. Профессор взял содовую, и брат последовал его примеру — без сомнения, из уважения к их покойным родителям. И мы провозгласили первый тост — за короля Англии, короля Египта, президента Соединенных Штатов и Сэмюэла Голдфиша. Лед тронулся. Мы собрались вокруг профессора Квелча — он несколько расслабился и, кажется, не возражал против того, что оказался в кольце людей с коктейлями, которые слушали граммофон и пытались вовлечь его в свой хор.

— Vive la bagatelle! [342]— воскликнул он, внезапно оказавшись не настолько скромным, как я предполагал поначалу. Но я все равно думал, что он не станет мне таким другом, каким стал капитан Квелч.

Празднество продолжилось, когда наши счастливые ласкары, без сомнения, с нетерпением ожидавшие увольнения на берег, подали обед. Профессор Квелч был экспертом по части всего египетского. Действительно, древний мир казался ему ближе, чем современность, и не составляло труда заметить, что он относился к проблемам перевода иероглифов с большим энтузиазмом, чем к эфемерным похождениям героев и героинь из мира кино. А романтика, как я подозревал, в его представлении сводилась к загадке анкха [343]странного цвета, который держало одно из второстепенных египетских божеств. Изъяснялся профессор довольно путано. Тем не менее Малкольм Квелч казался тем самым человеком, который мог провести нас сквозь тени далекого прошлого и мимо подворотен и соблазнов нашего непосредственного настоящего. Разумеется, поскольку берег манил всех нас, в съемочной группе начались разговоры о разных искушениях. Малкольм Квелч добился одобрения нашей команды и продемонстрировал способность к решению практических вопросов, порекомендовав salon des poules [344], который, по его уверениям, был безопасен и предоставлял все возможные услуги. Только Эсме не проявила к новому знакомому никакого интереса; она почти сразу спустилась в каюту, чтобы, по ее словам, собрать вещи. Симэн тоже рано удалился из-за стола: он заявил, что должен побыть в одиночестве и как следует обдумать новые идеи. Его отсутствие никого не огорчило. Когда он удалился, атмосфера за столом стала значительно непринужденнее. Подстрекаемый миссис Корнелиус, доброжелательный профессор потчевал нас каирскими сплетнями, касавшимися людей, о которых мы никогда не слышали; речь в основном шла о мужеложстве и супружеских изменах, иногда для разнообразия с элементами кровосмешения. Я заскучал. Извинившись, я сказал, что должен вернуться в каюту и проверить багаж, тщательно упакованный после таможенного досмотра. Таможенник заинтересовался моими грузинскими пистолетами, но я удовлетворил его любопытство, объяснив, что они предназначены для съемок фильма. Постучав в смежную дверь, я громко позвал Эсме, чтобы она не напугалась. Потом я услышал, как что-то упало. Я попытался открыть дверь, но она была заперта. Я спросил, не ушиблась ли Эсме, и через мгновение она ответила, что ее чемодан свалился на кровать. Она начала что-то бормотать, как будто сильно смутилась. Я предложил помощь, но она громко сказала, что справится сама. Эсме была сообразительной малышкой — и неважно, что думала по этому поводу миссис Корнелиус. Успокоившись, я прогулялся по палубе и увидел капитана Квелча — он курил трубку, беседуя со старшим сотрудником иммиграционной службы, рыжеволосым мужчиной по имени Престань, который вернул мне паспорт, отметив, что счастлив познакомиться с таким одаренным человеком. (В паспорте было указано, что моя профессия — инженер, но в анкете, конечно, перечислялись мои теперешние обязанности.) Печати и виза придали паспорту солидный и законный вид, которого ему ранее недоставало. Я получил официальное одобрение правительства его величества. В те дни, конечно, такое одобрение означало и полную безопасность. Британская империя взяла на себя ответственность за свои доминионы и протектораты, поддерживая закон и порядок повсюду и для всех. Вот почему империя вызывала восхищение целого мира. Я всегда свысока относился к людям, которые вытаскивают на свет божий несколько сомнительных случаев и начинают обвинять британцев и доказывать, что они не лучше французов, скажем, или голландцев управляли империей. Я не согласен с ними. Пока англичане управляли по образцу Рима, они знали только успех и повсюду царила справедливость. Им приходилось проявлять строгость и в Египте, и в Индии, и в отдельных районах Африки, поскольку местные жители признавали только сильную руку. Туземцы совсем не понимали смысла структур, которые были предназначены для их защиты. Я часто удивлялся подобным представлениям о национализме и о свободе. Кажется, все, к чему стремились аборигены, — это свобода убивать друг друга во время ужасных межрелигиозных конфликтов. Их научили порядку. Они утверждали, что мечтали о таком порядке, но хотели установить его сами. Но у них не было ни истории, ни опыта, ни интеллекта, чтобы постичь смысл общественных институтов. Возможно, несколько индусов и погибли в Амритсаре [345]. Но сколько их погибло в 1948‑м, когда британцы ушли? Они жаждали «свободы» примерно так же, как наши предки жаждали золотого века. И когда золотой век не пришел, они взбунтовались от разочарования. И все-таки феллахи, прямые потомки людей, которые построили пирамиды и завоевали большую часть Африки и Малой Азии, без сомнения могут считаться солью земли; они — послушные работники и добрые слуги, если не теряют человеческого облика от бильгарции [346], теперь поразившей весь Нил благодаря британской дамбе, или от гашиша, который они курят, чтобы позабыть о проблемах.