Евгений Шалашов - Новое назначение

Красные не собиралась вести серьезного наступления, а только пытались немного выровнять фронт, оттеснив белых верст на десять, не больше. И сам командарм шестой армии, и его штаб поначалу даже не поверили, что противник, с которым они воевали полтора года, ни с того, ни с сего, начал бежать, бросая оружие и технику.

Северный фронт уже не разваливался, а просто исчез, а двадцатитысячная армия белых откатывалась к Белому морю, даже не попытавшись оказать сопротивление Красной армии, насчитывавшей тысяч двенадцать.

К «Козьме Минину» — единственному ледоколу, откликнувшемуся на приказ Северного правительства вернуться в Архангельск, тянулись мужчины — военные и штатские, груженые чемоданами и мешками. Не видно ни женщин, ни детей. Нет и обер-офицерских погон, а лишь штаб-офицерские, да генеральские, а одежда штатских отличалась добротностью и шиком.

Это эвакуировались члены Правительства — министры и их секретари, заведующие отделами и товарищи министров. Эвакуировались высокие армейские чины, в первую очередь, штабисты.

Кажется, судно уже накренилось на один борт и вот-вот перевернется. В суматохе не сразу заметили, что два морячка из команды «Минина» резко вылетели из трюма и сломя голову кинулись на берег, расталкивая толпу.

Но вот сходни убрали, и ледокол, перегруженный счастливчиками, начал спешно отчаливать от архангельской пристани, а на берегу еще метались люди, мечтавшие попасть на корабль. Среди них-то и были унтер- и обер-офицеры, их жены с детьми, простые люди, не желавшие оставаться с большевиками. Что же, в этом тоже нет ничего удивительного. Все люди разные, и кому-то коммунистическая идеология не по нраву.

Оставшихся на пристани оказалось гораздо больше, чем мог бы взять на борт «Минин», но они зачем-то кричали, махали руками и платками, словно надеясь, что ледокол одумается и вернется за ними. Нет, дорогие мои, не вернется, а вам теперь придется жить с нами, с красными, приспосабливаться к нашим условиям. Ну, или бороться с нами, если сможете.

А на берегу телеграфист, державший в трясущихся пальцах длинную бумажную ленту, уже зачитывал неудачникам сообщение Правительства: мол, вина за поражение лежит на всех вас, потому что вы заразились ядом большевистского разложения и не пожелали продолжить борьбу с большевиками.

В той истории «Козьма Минин» с остатками Северного правительства и верхушкой армии выйдет в Белое море, а там, узнав что Мурманск уже захвачен взбунтовавшимся гарнизоном, ночью с выключенными огнями уйдет в Норвегию.

В этой истории ледокол до Мурманска не дойдет. Архангельское подполье, получив точные данные (еще бы им не быть точными) принял меры. Две адские машины, установленные в трюме, должны сработать ровно через пять часов с паузой в десять минут, увлекая на дно морское и Миллера, и всю компанию. Может, кому-нибудь повезет, а может, и нет...

Говорят, в Архангельске февраля двадцатого года творилось то же, что в феврале семнадцатого в Петрограде. Про столицу ничего не могу сказать, не видел, а вот про Архангельск, да. Мне пришлось выступать и в роли свидетеля, и в роли активного участника событий.

Солдаты спешно создавали революционные войсковые комитеты, арестовывали своих офицеров, сдавали их под расписку в тюрьму, а сами разбегались по домам. Мелкие чиновники начинали объявлять забастовки, выражая свое неповиновение правительству, которого уже не существовало.

Бешеную деятельность проявили матросы. В первую очередь на всех судах они подняли красные флаги, создали революционные комитеты, а офицеров, выказавших неповиновение, отправили под арест. Молодцы, что не повыкидывали своих командиров за борт, как это произошло в семнадцатом году, поберегли «золотопогонников» для революционного трибунала.

Моряки еще снарядили два ледокола в погоню за «Мининым». Сомнительно, чтобы старые корабли сумели догнать, но попытаться стоило. Впрочем, получив сведения от главного революционного (бывшего подпольного) комитета, что это уже не требуется, передумали. Зато перехватили яхту «Ярославна», собиравшуюся плыть по проделанному ледоколом пути, обнаружив на ней два десятка архангельских промышленников отчего-то не успевших покинуть город, некие запасы провизии, а также деньги и драгоценности. Деньги и прочее моряки честно сдали в ревком, а вот продовольствие посчитали законной добычей. Впрочем, претензий им никто не высказывал.

На всех зданиях появились красные флаги, народная милиция, ранее патрулировавшая улицы в шинелях с погонами, теперь бродила по городу без погон, зато с красными повязками на рукавах. Скорее всего, повязки у них сохранились с августа восемнадцатого, когда они еще являлись рабочее-крестьянской милицией.

Что называется — и смех, и грех. Один из полков, укомплектованный наиболее стойкими противниками Советской власти, засевший в казармах и намеревавшийся драться до конца, был деморализован за два часа, когда к воротам подошли жены и матери солдат, явившимися забрать своих мужиков по домам. И, что любопытно, забрали.

Из двадцатитысячной армии продолжить борьбу с большевиками решилось не более батальона. Но, не решившись остаться в Архангельске, построились и ушли пешим походом куда-то в сторону Мурманска. Ежели не замерзнут по дороге, возможно, что и дойдут. Правда что они там станут делать, непонятно. В Архангельск уже пришла радиограмма, что в Мурманске власть перешла к вновь избранным советам, и теперь там ждут прихода седьмой армии. У белых остается лишь один выход — раздобыть лыжи, попытаться пробиться в Финляндию, а коли получится, на долгое время осесть в лагере для беженцев, а потом попытаться отыскать лучшую долю где-нибудь в Париже или Берлине. Финны отчего-то не очень охотно соглашались принимать бывших белых офицеров.

Губернская тюрьма спешно освобождалась от всех прежних узников, включая не только политических, но и уголовных, принимая все новые и новые партии. Кроме офицеров туда сдавали не успевших сбежать членов правительства и городской администрации, командиры кораблей, не поддержавшие матросов. Несколько вчерашних гимназистов, нацепившие красные околыши на зимние шапки, гордо отконвоировали в узилище одноногого ветерана двух войн, полковника в отставке Карла Яновича Витукевича. Красная армия еще не успела войти в город, как уже переполнилась не только тюрьма, но и всё мало-мальски напоминающее места заключения — здание окружного суда, помещения профсоюзов и рабочие клубы.

Начальник тюрьмы господин Орленко, внезапно ставший товарищем Орленко, назначенный на эту должность еще до Первой мировой войны, и остававшийся при ней и при большевиках, и при белых, сокрушался, что количество арестантов в два раза превышало количество мест, а ему надо ломать голову — чем кормить этакую прорву народа, если старой власти уже нет, а новой еще нет? Покамест как добросовестный человек Орленко пытался изыскать средства самостоятельно, надеясь, что новая власть отметит его рвение. Кстати, не так уж он и не прав. Тюрьмы, как и больницы, нужны при любых режимах, и у господина-товарища оставался реальный шанс сохранить свою должность и при новом витке истории, и очередной смене власти.