Сергей Сиверс - Хроники Януса

Прокул поднялся с места.

– Я пришёл донести мнение комиссии сената о советнике Капитуле, прежде удостоенным быть твоим, почтенный Лициний, преемником на посту претора. Но недавние события изменили положение дел и заставили комиссию пересмотреть это решение. Сенаторы отозвали ходатайство и уполномочили меня лично расспросить советника Капитула, чтобы на месте принять окончательное решение.

Прокул, бросив беглый взгляд на меня, снова повернулся к претору.

– В ходе разбирательства раскрылись дополнительные подробности. Луцию Ветурию Капитулу… – он снова бросил взгляд на меня, – вменяются поступки порочащие звания тайного советника, а, именно: злоупотребление властью и неуважение к римским традициям. Началом разбирательств послужил конфликт в тюрьме Врата Цербера между ним и Гаем Фабрицием Скароном, в котором советник Капитул был определён виновным. Сразу после него префект, – он посмотрел на Полониана сидевшего рядом с претором, – назначил служебное расследование. К несчастью, подробности инцидента просочились наружу и стали обрастать слухами. Комиссия сената была вынуждена провести собственное расследование.

Претор удовлетворённо кивнул и, кашлянув, осведомился:

– Есть ли у тебя, советник Капитул, и у тебя, советник Скарон, какие-либо вопросы о полномочиях квестора?

Мы оба молчали.

– Есть ли возражения по факту расследования, назначенного комиссией?

Префект поднял руку.

– Позволь мне, достойный Лициний. Квестор Прокул упомянул, что советник Капитул был определён виновным. Кто и как определил это?

– Это было доказано из показаний советника Скарона, путём опроса сотрудников Врат Цербера и, в немалой степени, из выводов самой комиссии, – пояснил Прокул. – Также, накануне поступило письмо от человека, в котором говорилось о многочисленных случаях злоупотреблений Луция Капитула.

– Кто этот человек? – поинтересовался префект.

– Он подписался как «верный сын отечества».

– Так что, он аноним?

– Да, он аноним.

– Какие основания у комиссии доверять письму анонима?

– Кто бы он ни был, он изложил в подробностях факты из работы советника, правдивость которых не вызвала у комиссии сомнений. При этом он по своему усмотрению добавил личные наблюдения о советнике. В частности, о его нечестии и оскорбление римских нравов. Комиссия учла это, но будучи беспристрастной, назначила проверку изложенных фактов.

– И всё же, квестор, почему он открыто не назвал себя и не явился сюда, если у него есть такие факты? – опять спросил префект.

– Причина здесь только одна, и о ней он упомянул в письме, – ответил Прокул, взглянув на свиток. – Это страх мести со стороны советника Капитула.

Я лишь усмехнулся после его фразы.

– У меня больше нет вопросов, – сказал префект.

Претор кивнул.

– Хорошо, пусть квестор Прокул приступит к изложению решения комиссии.

– Если у присутствующих нет возражений, – сказал Прокул, пройдясь по нам взглядом, – я начну с конца, а не с недавнего инцидента в тюрьме… то есть, я зачту присутствующим само письмо, чтобы лучше понять выводы комиссии. Итак…

Он взял свиток и развернув его, начал:

– «Волею богов, я, верный сын отечества, спешу поведать о недостойных делах Луция Ветурия Капитула. Это человек, будучи наделён властью, всякий раз использовал её против неугодных себе, оправдывая своё низкое поведение нуждами безопасности республики …»

Не стану утомлять пересказом содержания письма. Текст этот был громко зачитан в присутствии меня, претора, префекта и Гая Скарона. Зачитан с расчётом не меньше чтобы мне сгореть со стыда и провалиться сквозь землю – и так лететь вниз до самого Эреба. Я же и глазом не моргнул, выслушивая это.

В письме этом (или навете) было изложено всё как бы в общем и нечего в конкретности; оно изобиловало «как рассказывали», «как известно» или «по мнению некоторых из его окружения». Лишь редкие факты, к моему удивлению, изложенные достаточно точно – могли бы служить основанием для выводов обо мне; тем не менее, они были явно преувеличены и притянуты за уши для оценки моей работы в целом.

Там были описаны случаи угроз (не Ахаба ли, набатейского кота, они прошерстили?), подкупа и растрат (хотя и претор, и префект хорошо знали, что деньги были потрачены на осведомителей), пыток (что применялось лишь для самых упорных негодяев), и так далее – но описано и перевёрнуто так, чтобы сложилось ощущение, что я делаю это постоянно и только и внушаю это делать подчинённым. Причём, как я сказал, всё это было перечислено достаточно точно и в подробностях; из чего я сделал вывод, что у этих людей либо существуют доносчики, которые тайно шастали за нами всё это время – что, учитывая нашу осторожность, было маловероятно и чревато для них быстрым разоблачением, – либо кто-то из префектуры тайно читал отчёты уже после того как они ложились на стол Полониана. Последнее было ближе к истине.

Я признаю, что в моей работе были недочёты, а я не был идеальным начальником. За некоторые вещи моя совесть корит меня постоянно. Но я, как и мои люди, всегда честно служил Риму и никогда не искал своего. Всё перечисленное в письме было издержками работы; работы трудной и смертельно опасной, но которая приносила плоды.

По выражению лиц и префекта, и претора я заметил, что они, слушая Прокула, если и не выражали недоумение о том зачем там подмечены такие мелочи (но специально поданы как изъяны!) – то уж были явно смущены этим, ибо оба прекрасно знали, что итог моей работы перекрывал их стократно. Мне показалось, что если почтенный Лициний (по объяснимой причине его зависимости от тех сенаторов) был безразличен, то Полониан явно чувствовал себя неуютно и раздражённо, слыша как в письме незаслуженно распекают его подчиненного.

… Кто-то, прочти он всё это, заключит, что текст довольно неплохо написан (что наводило на мысль о профессиональном красноречии), но не определит кто был его автор. Кто-то, но не я. По стилю и особенностям расстановки слов мне показалось, я знаю автора. Всё указывало, что им был Лоллий Герма, по прозвищу Струна, один из местных прихлебателей, сочинявший тексты политиканам. Много лет назад он приехал в Рим без гроша в кармане и питался объедками с богатых столов, сочиняя панегирики преуспевшим плебеям и выдумывая эпитафии на их могильных стеллах – до поры, пока мой дядя Луций Ветурий Филон не оказал ему любезность. Дядя пригласил его служить у себя в канцелярии. Его же, затем, отправил в Аттику, оплатив расходы на его обучение у толковых риторов. Говорят, времена меняются и люди вместе с ними. Разжившись деньгами, Герма быстро забыл о руке, которая его кормила. И вот, даже не вникнув в суть дела, он проворно строчит тексты на племянника того, кому он обязан благополучием!