Инга Могилевская - Петля. Том 2

Он давится и захлебывается слезами, и все-таки открывает глаза, чтобы дать им выход. Слезы разбивают солнечный свет в ослепительные тошнотворно-живописные радуги. Он переворачивается на бок, протирает лицо ладонью и, помедлив несколько секунд, с трудом поднимается. Потом – к столу, полоумно, суматошно хватается за горлышко бутылки, но, только прилипнув к нему жаждущими иссохшими губами, с досадой обнаруживает его беспощадную опустошенность. Да, вчера ведь все дохлебал, перед тем как свалиться. Даже не запомнил. Яростно отшвыривает бутылку в сторону – жалкий, обманутый, рыдающий – безнадежный, безутешный.

Сходить к соседу Дону Пачи, попросить еще? Идти никуда не хочется, просить ни у кого не хочется. Видеть никого не хочется. А перед глазами опять словно кружит это фарфоровое неживое личико с черной полосой вместо глаз. Как не видеть ЕГО?! Как забыть?! И, подходя на внезапно обмякших ногах к шкафу, достает банку с тем, что точно его избавит. Избавит раз и навсегда. Бурунданга – порошок похожий на прах: проглотишь ложку – будет забытье, проглотишь две – будет покой. Три… Пять, чтобы наверняка. Опускается прямо на пол – стоять больше нет сил, рассматривает содержимое банки, покручивая в руках и создавая на ее дне кружащиеся бурханы забвенья и покоя, забвенья и покоя…Может, спросить у Хока, где он его похоронил? Сходить… постоять у его могилы. Говорят, это помогает. Он в это не верит, но… Упасть на колени и просить прощения у него – у этого крохи, которого сожрали люди, а теперь догладывают черви. Покаяться перед ним, а уж потом… покончить со всем. Да, именно так он и сделает. Но для этого нужно собраться, одеться, заставить себя съесть или выпить что-нибудь сытное, чтоб хоть немного силы вернулись, и ехать к Хакобо. Ставит банку обратно, и вместо нее берет настойку от сердца и емкость с какао.

«А еще надо лошадь покормить. Совсем про нее, старушку, забыл» – думает он, сглатывая накапанную на язык горечь, и высыпая какао в котелок с водой. Разжигает под котелком огонь – и опять в сознании мелькает: разгромленное поместье, поломанная мебель, побитые стекла. Пожар. Рауль вытаскивает за одну ножку из объятой огнем комнаты ЕГО – еще живого, еще бессильно подергивающегося и жалобно молящего о пощаде – «Иди, скажи Хоку, что этого я себе заберу»… А Хакобо: – «Ну что ты заладил?! Отвали! Ты ведь взял, что хотел, Тито? А это – трофей Рауля. Так что, пусть берет, коль ему приглянулся»… И он «отвалил». И конец.

Не переиграть, не вернуться, не исправить. Он бездумно миновал заветную точку бифуркации своей судьбы – тот самый момент, когда его выбор ещё мог что-то изменить, и единственное, что ему остаётся теперь – это катиться под откос по пути неизбежного прямиком в бездну. Все.

Все… все. Надо успокоиться. Поколебавшись, добавляет в какао щепотку того, что хоть немного поможет привести в порядок нервы, и щедрую ложку меда, чтоб смягчить вкус. Все. Чуть подождать, выпить и прямиком к Хакобо. Пусть показывает, где его могила. Может, этот и сам ее уже не раз слезами полил… «трофей Рауля»…Боже! Боже, Хок! Что мы с тобой натворили?!

Громкий настойчивый стук в дверь заставляет его вздрогнуть и машинально вскочить на ноги. Наверное, кто-то из деревни с очередными жалобами на очередную хворь. Да, пошли они! Нашли время! Видеть никого не хочется. И слушать их нытье тоже. Думает переждать. Притвориться, что его нет дома. Подолбятся, да свалят восвояси. Однако в этот же миг истерично заржавшая из своей конюшни оголодавшая кляча предательски выдает присутствие хозяина. Стук повторяется еще громче и еще настойчивее.

– Иду, иду! – недовольно бурчит Тито, разыскивая впопыхах свою одежду. Она оказывается под кроватью, в самом углу, в самой пыли и паутине. Встряхивает ее, кашляя и чихая в образовавшемся облаке, по-стариковски кряхтя и пыхтя, натягивает брюки, накидывает рубаху… Этот придурок за дверью, кем бы он ни был, видно, окончательно потеряв терпение, начинает дубасить по ней со всей силы ногой. Интересно, кто этот наглец?

– Да иду, что б тебя…! – распахивает дверь, да так и замирает. Бесенок – сын Хакобо, а рядом… Будто прилип к нему, прижимается, прячется под обхватившей его жилистой мальчишечьей рукой.

Это ведь не ОН. Это не может быть ОН! Хок видно решил зло подшутить над ним, поиздеваться, подослав со своим сыном кого-то… Кого-то завернутого с ног до макушки в плотное цветастое пончо, подрагивающие складки которого лишь смутно намекают, что под ним скрывается кто-то маленький, хрупкий и живой. Но вот он замечает выбившийся из-под ткани знакомый белоснежный локон, замечает знакомую ручонку, очерченную красным ободом протертой до мяса кожи. И эти пальчики… даже не пальчик, а можно сказать одни косточки, судорожно вцепились в бок бесенка. Это не Он! Это не может быть Он. Ущипывает себя украдкой, проверяя, не спит ли? Нет, не спит, и они по-прежнему перед ним.

– Ты что меня не помнишь? – раздраженно вопрошает сын Хакобо, видно списав его перепуганное замешательство на простое неузнавание.

– Помню, – кое-как произносит Тито – горло внезапно пересыхает и сжимается, превращая голос в слабый придушенный шепот.

– Отец сказал, ты знаешь, кто он, и сможешь ему помочь, – бесенок указывает взглядом на прильнувшее к нему закутанное тельце.

На сей раз Тито может только кивнуть. Делает шаг в сторону, жестом приглашая детей войти внутрь. Бесенок не торопится, только, как ему показалось, еще крепче приобнимает своего необычного, не подающего ни вида, ни голоса, спутника.

– Там у тебя в доме нигде не валяется кнут или палка? Или, может, цепи, веревки…? Топор, вилы или ножи на видном месте?

Он не понимает вопросы мальчика. Слышит слова, узнает их – эти жуткие бьющие, колющие, режущие, удушающие слова, но не понимает.

– Если есть, убери все подальше, пока мы не зашли, – договаривает бесенок и смотрит на него хмуро и выжидающе.

Тито судорожно сглатывает:

– Нет… ничего такого… Ви-вилы – в сарае, а дома… – н-нет ничего такого…

И опять из его едва раскрывающегося рта тот же глухой шепот, только теперь еще и с заиканиями.

Тем не менее, сын Хакобо удовлетворенно кивает, ловким и видимо не раз отрепетированным движением подхватывает своего маленького спутника на руки, переступает через порог и тут же, не проходя дальше, принимается быстрым и критичным взором изучать представшую перед ним обстановку. Судя по мрачному виду, она его отнюдь не радует. Да и надо полагать: пыль, грязь, смрад, кавардак – не дом, а свинарник.

– Тито, – произносит мальчик, продолжая издалека разглядывать предметы на столе, под столом, на шкафу, – Ты не мог бы завести во двор нашего коня и привязать. Он там, у забора. Мне было неудобно – руки заняты.