Жанна Голубицкая - Тегеран-82. Начало

Но главное, что обширный книжный шкаф стоял именно в моей комнате! Ее гигантское окно выходило на армянскую церковь Святого Саркиса и школу при ней.

Я любила распахнуть раздвижное окно настежь и врубить кондишн на тепло (наш дом был оборудован очень продвинутыми для того времени напольными кондиционерами, работавшими как на охлаждение, так и на обогрев). Мне нравился воздух Тегерана, хоть мама и говорила, что в этом городе вместо воздуха смог. Бабушке в письмах она писала, что «мы живем будто в кратере вулкана и постоянно нюхаем гарь».

Лично мне так не казалось, и я любила, чтобы воздух Тегерана залетал в мое окно вместе со звуками и запахами, но при этом немного бы подогревался.

В разгар январского дня в Тегеране солнце припекало, но с 8 до 11 утра, когда я корпела над книжками, было еще довольно прохладно. Каждый раз при виде меня на фоне распахнутого окна и пыхтящей воздушной печки, папа усмехался:

– Каримхан отапливаешь?

Адресом нашего бимарестана была улица, названная на французский манер – Villa avenue. Но окна моей комнаты выходили на улицу Каримхан-Занд и стоящую на ней армянскую церковь Святого Саркиса.

В 80-м еще многие улицы носили некорректные с точки зрения исламизации названия, но до топонимики у нового режима руки пока не доходили. Переименовали лишь самые идеологически важные.

До исламской революции тегеранский адрес советского посольства некоторым казался странным – «Посольство СССР, Тегеран-Иран, Черчилль-стрит, угол с Рузвельт-авеню, 39».

Наше посольство оказалось одним боком «на Черчилле», а другим «на Рузвельте» по причине того, что во время легендарной Тегеранской конференции в 1943-м Рузвельт остановился в советском посольстве – в том самом здании, где проходила сама конференция. А Черчилль ночевал в своем посольстве, которое в Иране традиционно находится под боком у нашего. Тегеранские старожилы рассказывают, что дипломатические миссии СССР и Великобритании, несмотря на отсутствие каких-либо явных связей, в Персии всегда держались рядышком. И стоило советскому, а до него и царскому диппредставительству, слегка изменить дислокацию, как вскоре под боком оказывался и английский сосед. Даже свою летнюю резиденцию посол Ее Величества распорядился устроить по соседству с Зарганде, куда мы переезжали на лето во главе с нашим Чрезвычайным и Полномочным. Британское посольство в Тегеране и по сей день находится по соседству с российским.

Разумеется, после таких сановных ночевок три самых ближних к эпицентру исторического события улицы тегеранского «дипломатического анклава» получили имена участников «большой тройки». Главный въезд на нашу территорию был с Черчилль-стрит, а малый вход – с Рузвельт-авеню, поэтому адрес посольства и звучал так странно. Напротив нашего малого входа, на противоположной стороне Рузвельт-авеню, расположилось посольство США.

Зато прямо напротив наших главных ворот начиналась улица Сталина: она лежала прямо перпендикулярно Черчиллю, на ней стоял наш посольский клуб, в здании которого в 43-м ночевал советский вождь.

Но исламская революция все изменила. После ее победы мы вместе с французским посольством оказались по адресу Нёфле-ле-Шато, 39. Однако новый режим переименовал нашу улицу Черчилля на французский манер вовсе не в угоду французским дипломатам, а в честь парижского предместья, ненадолго приютившего беглого имама Хомейни. В этом городке в северном департаменте Иль-де-Франс аятолла в 1979-м жил три месяца, когда Ирак его уже выпроводил, а Иран назад еще не ждал. Прямо из Нёфле-ле-Шато он вернулся в Тегеран, ознаменовав тем самым победу в Иране исламской революции.

После революции Рузвельт-авеню стала проспектом шахида Муфаттеха – какого-то исламского мученика, а улица Сталина превратилась в «куче-е-30-й-Тир» – переулок имени 30-го Тира («куче» – маленькая улица, переулок; 30 Тира – день мученической смерти святой Фатимы, дочери Мухаммеда). В шутку мы называли ее между собой «проспектом 25-летия Октября». На 30-м Тире было симпатичное кафе «Голе Резайе», до войны мы пили там кофе.

Еще одна улица нашего посольского анклава, ближе к французскому посольству, стала хиябан-е-Мирза Кучек-хан, почтив таким образом память хана северных провинций Ирана, поднявшего антишахское восстание в 20-х годах ХХ века. В своей прошлой, дореволюционной, жизни она была улицей имени генерала де Голля, который, говорят, был тайно влюблен в третью жену шаха Пехлеви – шахбану Фарах.

Улица Лалезар стала улицей Шахрияр, а изысканная ave. Naderi, названная так когда-то в честь Надир-шаха и его династии, на какое-то время и вовсе исчезла с карты Тегерана. Новое имя – хиябан-е-Джомхури-йе-Эслами (улица Исламской республики) ей присвоили только через пару лет, поэтому мы называли ее по старинке – Надери-авеню.

А вот Джордан – самый дорогой бульвар времен шаха с изысканными бутиками и ресторанами – свое название удивительным образом в пекле революции сохранил. Но зато с одной стороны уперся в Майдан Шахидов, а с другой – в площадь Нельсона Манделы.

Из посольского района мы выезжали в город по Hafez highway – скоростной магистрали, носившей имя великого персидского поэта Хафиза. Чем он не угодил исламской революции, неизвестно, но хайвей его имени переименовали одним из первых: в 1982-м он превратился в проспект Единства. Возможно, Хафиз провинился тем, что упоминал в своих газелях вино и дивных красавиц. Правда, в мой последний визит в Тегеран в 2015-м проспект возле нашего посольства снова носил имя Хафиза.

* * *

Каждое утро – с 8-ми до 11-ти – я сидела перед своим окном, «отапливая Вилла-авеню», с книжкой в руках и наблюдала за жизнью армянских школьников в Тегеране, которая была так не похожа на нашу.

Родители обязали меня несколько часов в день читать присланные из Москвы учебники за 3-й класс – возможно, они и впрямь верили, что я смогу пройти пропущенный материал самостоятельно. Но, скорее всего, они были просто не слишком высокого мнения о 3-м классе советской школы. Так или иначе, но по несколько часов каждый день я честно сидела в своей комнате с видом на армянскую церковь, но вместо учебников тайком читала взрослые книжки. А ровно в 11.00 хватала скейт и убегала во двор кататься. Знания мои никто не проверял – некогда было, оба моих родителя работали.

Мамина трудовая деятельность в приемном покое была для нас чем-то вроде ежевечерней юмористической передачи, за неимением лучшей. Маминой обязанностью было вносить в журнал данные первичных посетителей. С момента своего трудоустройства ежевечерне во время ужина она развлекала нас с папой историями из жизни приемного покоя.

Шутка ли, не зная ни английского, ни фарси выяснить у посетителя ФИО, адрес и то, на что именно он жалуется! К приемному покою были прикреплены две помощницы-переводчицы – иранки азербайджанского происхождения Сара-ханум и Роза-ханум. Они свободно владели фарси, русским и тюркским, но помочь могли не всегда – они заодно ведали архивом, составляли и возили отчеты в иранский минздрав и помогали с переводом советским врачам, ведущим прием. Сама мама в школе и в институте учила немецкий и уверяла, что даже кое-что помнит. Но воспользоваться этими знаниями в приемном покое ей никак не удавалось. В то время почти все иранцы легко общались на английском, а вот немецкий в ходу у них не был. Маме приходилось без конца залезать в выданный ей помощницами русско-персидский разговорник, который Сара с Розой сделали сами, напечатав слева русскими буквами самые ходовые фразы на фарси, а справа – их перевод. С помощью этого «самиздатовского» словаря маме удавалось успешно заполнять журнал первичных посетителей – а заодно общаться с множеством разных людей и познавать мир.