Яна Каляева - Комиссар

– Дак ты, Андрей, настоящий революционер, – сказал Князев. – Только навряд ли тебе удастся склонить на свою сторону генералов. Они мыслят по-старому. Кроме сугубо армейских задач и приемов не желают ничего видеть. Положим, Бог или дьявол помогут тебе в этом. Вот, большевики перевешаны на фонарях, бунт подавлен. Дальше-то что? Ради чего все затевается? Ведь старый порядок ты возвращать не намерен?

– Ни в коем случае, – Щербатов улыбнулся. – Старый порядок и довел страну до истощения и революционных потрясений. Ему нечем было ответить на вызовы двадцатого века, и люди остались предоставлены сами себе. А не в том ли задача государства, чтоб найти каждому человеку его служение? Люди и классы перестанут сражаться за свои интересы, потому что всякий сделается частью общего. И тогда над великой Россией взойдет солнце, под которым каждому будет определено его место.

– Андрей, это твои слова? – спросил Князев.

Секунду Щербатов колебался. Он был убежден, что идея эта исходила из глубины его сердца, но не мог вспомнить, когда и как ее сформулировал. По всей видимости, случилось это в Петрограде – но до болезни или после? Он вспомнил чекистку Сашу Гинзбург, как она вытирает с лица кровь человека – человека, убитого им. Как же все перемешалось на этой войне…

– Разумеется, это мои слова. Хотя иногда я полагаю, что не только мои: они сотканы из чаяний множества людей. Что ты намерен предпринять, Федор?

Князев глубоко затянулся трубкой.

– Я дождусь комиссара, которого они пришлют мне. Третьего. Бог любит троицу. Посмотрю, смогу ли работать с ним. Пораскину умом, что к чему. Там решу.

– Как знаешь. Комиссара потом или сам расстреляй, или в контрразведку сдай. Живьем не отпускай. Я не буду повторять тебе пропагандистские клише о том, что все они – исчадия ада и спят и видят, как бы сгубить Россию. Есть среди них и идеалисты, искренне стремящиеся ко всеобщему благу. И эти куда опаснее пройдох и оппортунистов. На каждом из них – на ком десятки, а на ком сотни и тысячи жизней.

– А почем ты знаешь, что я тебя не расстреляю, Андрей? Я обязан вообще-то как краском.

– Я и не знаю, – Щербатов пожал плечами. – Но я знаю, что ты, Федор – разумный человек и не станешь лишать себя выбора. К анархистам ты полк не уведешь, они слишком далеко на юге. Черное знамя тебе не поднять, значит, или красный флаг, или триколор. Ты ж не интеллигент какой-нибудь, руки заламывать не станешь, ах, мол, я слишком морально чист, чтоб выбирать между большим и меньшим злом. Ты знаешь, что выбор неизбежен, и сделаешь его.

– Многовато ты знаешь за меня, Андрей, – улыбнулся Князев. – Вот как поступим мы. Сейчас Лекса проводит тебя туда, где ты сможешь отдохнуть и поесть с дороги. Если кашей из нашего котла не побрезгуешь. Офицерской кухни у нас тут нету. После приходи сюда, ежели хочешь. Посидим, вспомним старые времена. Но о насущных делах ни полслова больше, понял уговор? Утром свезем тебя на станцию, повезет – дождешься поезда на Казань. Так и разойдутся наши пути.

Мы, общество, эквивалентно меж собою.

Питаемся лишь одинаковой едою,

Живем когда светло, иначе спать ложимся,

Заменой брату своему годимся.

Прошу признать виновным в эгоизме

И изолировать от общества навек.

Ему не место в нашем коммунизме.

Нам страшен этот Человек.

– Спасибо, достаточно! – Саша скосила глаза на стопку неоформленных дел. А ведь было даже не ее дежурство! Задержанного спихнул ей Тарновский, отговорившись, как всегда, срочной оперативной работой, и сбежал раньше, чем Саша успела ему объяснить, что у нее вообще-то тоже есть работа.

И теперь она уже четверть часа слушала стихи.

– Вот эти произведения вы сегодня читали на Исаакиевской площади? – спросила Саша у задержанного, взлохмаченного интеллигента со сбившимся набок галстуком. Под глазом его набухал фингал.

– Не только. Еще читал из моего сборника “Одинокий голос разума”, вот эту поэму…

– Не надо! Полагаю, основную тенденцию вашего творчества я уловила. Скажите лучше, зачем вы это делали? С какой целью?

– Я хотел напомнить людям, что они люди прежде всего. Не масса, не представители классов, не винтики машины. Индивидуальности. Люди. Я хотел пробудить в них совесть. Потому что у вас, большевиков, материальные ценности преобладают над духовными, и вы уничтожаете в человеке личность.

– А по-моему, эти стихи персонально о вас, а не о каких-то там людях, – заметила Саша. – Глаз вам при задержании подбили?

– Нет, там, на площади.

– Благодарные слушатели, значит. Ну, допустим, каким-то образом ваши стихи пробудят в них совесть. Духовное станет важнее материального – это у голодающих-то? Сомневаюсь. Личность… ну вот мы, разумеется, уничтожаем ее, а вы своими стихами как-то возрождаете. А дальше что? Мы от этого перестанем быть на войне?

– По вашему мнению, на войне хороши все средства?

– “На войне все средства, ведущие к цели, одинаково хороши и законны, и победителя вообще не судят ни любящие родную землю, ни современники, ни благоразумные потомки”, – Саша процитировала недавнюю фронтовую сводку.

– Эта позиция ведет к неисчислимым бедам.

– Возможно. Я ее разделяю лишь отчасти. Потому что сказали это не мы, а те, с кем мы воюем. Цитата из приказа по армии белого генерала Алмазова, если быть точной. А вы говорите – совесть…

– Но ведь надо же не забывать и про совесть, – тихо сказал задержанный.

– Знаете, время такое теперь…

Вспомнив про время, Саша глянула на часы и разозлилась на себя. На что она потратила рабочее утро! Она же следователь, а не проповедник.

На этом стуле нередко сидели люди, ведущие себя гораздо более осторожно. И все же она отправляла их на расстрел, потому что они были опасны. Этот – не был. Для самого себя разве что, но такое уже не в ведении ЧК.

– Вы же врач, – Саша посмотрела в документы, – в Мариинской больнице. Вот и работайте врачом. Спасайте жизни. А проповеди на площади… не ваше это призвание.

В кабинет без стука зашел матрос.

– Тебя к Бокию, срочно, товарищ Гинзбург. Этого, – кивнул матрос на задержанного, – в камеру?

– Да ну, какое там, – ответила Саша. – Этого выпроводить.

Хотела добавить “пинком”, но сдержалась. Матрос по привычке дернул было рукой, чтоб отдать честь, но под укоризненным Сашиным взглядом осекся.

– Не читайте стихов своих больше, – Саша вернула задержанному его документы. – Ни в ком они не пробудят совесть. Да и написаны отвратительно, если честно…

Под ненавидящими взглядами очереди просителей влетела к Бокию в кабинет.

– Глеб Иванович, случилось что?