Евгений Красницкий - Отрок

— Но в откровениях Иоанна Богослова…

— А это, уже, Новый Завет, как раз то, что и было привнесено позднее. Да и это, по правде говоря, могло в Новый Завет и не попасть.

— Как это так?

— Апостолов было двенадцать, а Евангелий только четыре: от Матфея, от Марка, от Луки и от Иоанна. Почему? Остальные ученики Сына Божьего тоже ведь оставили воспоминания об Учителе. Но эти тексты не признаны каноническими. Они есть, их сохраняют, но в Святое Писание они не вошли. И таких — не признанных — довольно много. Есть и про славян.

— Про славян?

— Это считается ересью, происками Дьявола, но существует повествование о том, что у Иисуса Христа был сын. Ты про то, что Андрей Первозванный посетил, в свое время Русь, конечно, слышал?

— Да, воздвиг крест и проповедовал на тех горах, где потом построили Киев.

— Да, но пришел он сюда не просто так, а спасая от преследования и убийства младенца, родившегося от любви Иисуса и Марии Магдалины. И путешествовал между многими славянскими племенами, а когда мальчик вошел в возраст мужа, славяне приводили к нему юных дев и он возлегал с ними и семя сына Христова рассеялось по славянскому народу. Так что, утверждение славян "мы — внуки божьи" не лишено зерна истины. Видишь, как все непросто переплелось?

— Но это же, действительно, ересь. Тебя за это сюда сослали?

— За такое не ссылают. За такое либо убивают сразу, либо дают умереть медленно в тесном заточении. А тебе я это рассказал, не для того, чтобы ты еретиком сделался, а для того, чтобы понял: все очень и очень непросто. Христианство и язычество противостоят, по большей части в телесной жизни, а в духовной… Вот Перун, например, стал Ильей Пророком, Велес — Власием, Макошь сменила имя на Параскеву Пятницу, но суть осталась прежней, моральные нормы славян, в принципе, не противоречат десяти заповедям христианства, ну, и прочее.

Дело не в иной вере, а в иной жизни. Христианский князь — единовластен, а князь у язычников был просто воеводой. Без слова веча и без одобрения волхва ничего сделать не мог. Понятно?

— Другой способ управления, требует и другой идеологии, другого духовного обоснования, язычество самовластия не приемлет.

— Так, а единобожие, сиречь монотеизм: "Един Бог на небе — един царь на земле".

"Да, а Нинея-то говорила: все ворованное. Послушала бы она те наши беседы, а еще лучше, поговорили бы они между собой по душам, вот было бы интересно послушать. Она-то тоже мне про внуков божьих толковала, только по-другому. Так ведь нет, убить друг друга готовы".

— Миша! — монах впервые за весь день обратился к Мишке по имени — Трудно тебе там было? Ведьма-то поди искушала от истинной веры отречься?

— Да нет, впрямую не искушала, так только — намеками.

— А ты?

— А я ей из Экклезиаста читал.

— И?…

— А она Экклезиаста, оказывается, лучше меня знает, и философов древних тоже.

— Удивляешься?

— Странно как-то: старуха, в глухой деревне…

— Старуха… нет, Миша, не простая это старуха… Ходила она когда-то в шелках и ела на золоте.

— Нинея?!

— Гредислава… Боярышня древлянская.

— Боярышня? Так древлянское княжество еще княгиня Ольга… Сто пятьдесят лет прошло!

— Больше. Почти сто восемьдесят. Только род Нинеи такой древний, что для него и триста лет — не срок. Ничего не забыли и ничего не простили.

— Но здесь земли Дреговичей, а не Древлян.

— Где-то же Древлянам надо было укрыться.

— А Беляна? Их матери за двоюродными братьями замужем были.

— Не знаю, Миша, не знаю. Братья те, думаю, тоже не из простых. Был мне наказ от Владыки — дознаться обо всем, да поздно теперь.

— Почему поздно?

— Она не расскажет, а люди ее мертвы все. Покарал Господь, не стал людской кары дожидаться.

— Так о ней сам Владыка знает?

— И не только о ней. Ты думаешь, мало их — от прежних времен оставшихся? Думаешь, смирились они с потерей власти? Мы про них все должны знать, готовыми быть ко всему…

Отец Михаил снова зашелся в кашле.

— Полежи, отче, не разговаривай.

— Нет, я тебя расспросить должен. Намекала, говоришь? На что?

— Ну… Попрекнула, что Экклезиаст христианином не был, а мы его книгу священной почитаем.

— А ты?

— Не нашелся я, не сумел ответить.

— Вот они — происки Врага рода человеческого: посеять сомнение, смутить. А потом это сомнение тебя как ржа изнутри разъест.

— А как же я ответить должен был?

— Потом, Миша, потом об этом поговорим. Люди к ней какие-нибудь приходили?

— Не видел, но я дней семь в беспамятстве был… Или спал, Нинея усыплять умеет.

— Что, и среди дня усыпляла?

— Бывало. Она говорила — сон лучшее лекарство.

— Бывало, значит… А странностей каких-нибудь не заметил?

— Так там все странное, деревня-то вымерла.

— А кто хоронил? Не Нинея же трупы таскала?

— Вроде бы Велимир. Сложил всех на костер, тризну справил, а потом сам повесился.

— Это она тебе сказала?

— Да.

— А поля он тоже в одиночку все сжал?

— Да я же говорю — все странное. Поля сжаты, огороды убраны, скотина вся куда-то подевалась. А у Нинеи запасов на несколько лет и все свежее.

— Помог ей кто-то?

— Она сказала: мир не без добрых людей.

— Настолько добрых, что в жатву свои поля бросили и Нинее помогать пришли?

— Не знаю… Может нечистую силу призвала, а в уплату всю скотину ей отдала?

— Сам-то веришь в то, что сказал?

— Ну… поля же кто-то сжал…

— Ты кликушу-то темную из себя не строй!

"Вот уж хрен вам, стукачом епископального КГБ я не нанимался!".

— Прости, отче, не придумалось больше ничего.

— Я отдохну, Миша, а ты подумай, может еще чего вспомнишь?

До Ратного успели добраться еще засветло. Мишка, въехав в речные ворота, поворотил было к церкви, но отец Михаил, молчавший почти всю дорогу, вдруг подал голос:

— Правь к себе, Миша, и помоги сесть: негоже мне перед паствой слабость являть.

"Вот она — сила церкви: больной не больной, а PR обеспечь! Съездил в логово нечисти, с колдуньей сразился, отрока невинного освободил, теперь семейный конфликт улаживать будет. Орел наш отец Михаил не убоялся и преуспел! Бабий «Интернет» распространит и обсудит, паства оценит и проникнется".

— Войдем в дом, стой возле меня и ничего не говори!

— Да зачем, мы же…

— Не перечь! О семье подумай: если одному можно супротив хозяина дома норов выказывать, значит, и другим тоже! Смиренность и почтение — не блажь старших, а залог крепости семейных уз и покоя в доме, благолепие трудом и терпением создается, а наипаче — обузданием гордыни. Я тебя когда-нибудь плохому учил?

— Нет, что ты!

— Вот и делай, что говорю. Будь ты хоть трижды прав, почтение к старшим являть обязан, понеже младшие, на тебя глядя, к тебе тоже почтения проявлять не станут. Понял?