Аркадий Черноморский - Последний подарок Потемкина

Говорить с ней тогда можно было решительно обо всем. Круг интересов был неисчерпаем. У обоих. Ведь обоими были прочитаны тонны книг. И пережиты тысячи жизненных коллизий. А вопросов было великое множество…

Как перестроить мир? И можно ли? О восстании алеутов на Аляске. О наследнике Павле. О проходимцах – графьях Сен-Жермене и Калиостро. О разгорающейся революции в Американских колониях. И не перекинется ли революция эта в Европу? О сладости почесывания и наслаждениях кожно-мышечных… О лютеранстве и о православии. И как возродить Византию? Как вернуть Иерусалим? И кого там потом поселить? О новой опере молодого Моцарта. Как просветить Россию? Освобождать ли народ? И чем это обернется? О вечной молодости! О яблоках…

… Яблочная тема оказалась бесконечна. Они говорили и о золотых яблоках Гесперид, и о яблоке с дерева познания добра и зла. И, конечно же, о молодильных яблоках и живой воде. Екатерину Алексеевну концепт молодильных яблок всю жизнь будоражил очень, а с годами особенно…

– Вот тебе мыльце с молодильными яблоками, помойся, папочка, – протянула она ему как-то брусочек мыла нежно-желтого цвета. Потёмкин принюхался. И вправду, тянуло яблоками и ещё чем-то сладковолнующим.

– Сирень?

– Ландыш, – шепнула она, – и чуть-чуть масла миндального, ну и яблочки с корицей, конечно…

– Венецианское?

– Нет, наше, шуйское, знаешь песенку такую: «Я умоюсь молодешенька, мылом шуйским я белешенько…»

– Младешенька, а не молодешенька, – поправил Потёмкин императрицу ласково, – старославянский имеет тенденцию иногда опускать гласные, колбасочка моя немецкая, – и допел шикарным басом: «…и я встану, младешенька, ранним-рано, ранешенько!»

– Ну, что поделать, – покорно соглашалась она, млея от счастья, – колбаска так колбаска. Немчура я и есть, правда, с примесью датской и шведской крови. А мыльце это я сама придумала, у меня разные мыльные мысли есть… Мяту, огурчик для свежести подмешать – это российский букет. А вот масло кокоса с маслом пальмовым – это вроде как экзотика стран южных. Или вот лаванда – привет Прованса французского…

– Так ведь пользуем же мы мыло из Прованса, с травами! Ты же сама, Кать, лет пять назад заключила с Людовиком договор торговый. Мыла марцельского этого теперь стало – хоть одним местом ешь.

– Это так, но есть нюанс, Гришенька, Savon de Marceille – вещь, конечно, исключительная – и по аромату, и моет хорошо. Грязь да жир снимает, но ежели дешевый сорт, то нету в нем той мягкости, как в нашем шуйском… Французы же его на оливковом масле варят. Знаешь, по закону прованскому нельзя ну ни капли жира животного, ни-ни! А наше-то – на чистом коровьем маслице…

– Говорят, ты и кофейной гущей по утрам моешься, Кать?

– Моюсь, Гришенька, моюсь.

– Весь брусок бросать, княже, али пол? – вывел Светлейшего из сладких воспоминаний голос старшей.

– Весь, весь вбухивай, – отмахнулся он, возвращаясь с неохотой к непонятной и странной ситуации.

Мысли его, обычно острые и резвые, как-то вяло блуждали в этот раз по задворкам сознания, пытаясь выкристаллизоваться в верное решение. Загадку надо бы загадать этому удивительному отроку… Что-то типа теста. И тут его осенило…

– Коль и взаправду в будущем обретаешься, то должен много чего знать и о делах прошлого, не так ли? – слегка раздражаясь на осторожность своего голоса, начал он издалека.

Сенька сосредоточенно молчал, пытаясь понять, куда же клонит его грозный экзаменатор.

– Про Измаил что знаешь? – выпалил наконец Потёмкин и, весьма довольный собой, испытующе вперил в подростка свой одноглазопылающий голубым огнем взор.

Облегченно выдохнув, Сенька вдохнул и, помогая себе диафрагмой, затараторил скучным голосом советского зубрилы-отличника:

– Измаил – одна из крупнейших турецких крепостей XVIII века, расположенная в устье реки Дунай. Являлась одной из твердынь Оттоманской империи, пока не была взята гениальным русским полководцем – генералиссимусом Суворовым А.В., прославившимся также переходом через Альпы во время своего швейцарского похода. И, помолчав, добавил для убедительности: А.В. – это Александр Васильевич…

Это было похоже на реванш за удушение и другие мелкие угрозы со стороны Светлейшего. Но Сеньку он отнюдь не порадовал. Скорее удручил. Мгновенная метаморфоза сиятельного князя Священной Римской империи, хозяина жизни, демиурга, была просто непостижима…

Не дай нам Бог видеть Великих в минуты слабости их! – Генералиссимус… – просипел князь гигантским питоном Каа. – Через Альпы! – уже на тон ниже, но как-то заунывно.

Не совсем понимая, в чем, собственно, дело, Сенька с готовностью продолжал:

– Даже картина есть такая: «Переход Суворова через Альпы» художника Сурикова. Висит в Русском музее, а также известная мозаика на фасаде Музея Суворова. Он ведь второй в мире, кто совершил этот «беспрецедентный» военный маневр. Мозаика, правда, сейчас закрыта из-за бомбежек…

Пытаясь щегольнуть умным словом «беспрецедентный», он слегка облажался, зажевал пару-тройку гласных, и получилось что-то, слегка отдающее гастрономией и специями. Он виновато взглянул на потухшего князя, но тот никак не отреагировал на его фонетический ляп. Сидел сиднем. Снеговиком, осевшим под солнечными лучами, и молчал. Чтобы как-то развеять тягостность ситуации, хотя вины он за собой не чувствовал ну никакой, Сенька робко добавил:

– А первый был Ганнибал Барка, великий карфагенский полководец. Суворов всегда брал с него пример… Его, кстати, свои и предали…

– Суворова? Свои? – ужаснулся Светлейший, и Сенька понял, что он не в себе.

– Да нет же, Ганнибала! Ганнибала предала продажная карфагенская элита! Ему даже пришлось отравиться…

Выходил из транса Светлейший гораздо медленнее, чем в него вошел.

Но всё же выходил. Правда, как-то очень уж мучительно. Со слезой, навернувшейся в незрячем глазу, и с тоской в зрячем. Но постепенно тоска растаяла, и голубой свет его единственного глаза стал теплеть. Светлейший встал, и в рассеянной задумчивости прошелся пару раз по прачечной.

– Без меня не был бы Суворов Суворовым, и это неоспоримо! – убежденно изрек он.

Но тут хруст фаянсового блюда с остатками растрепанной буженины под каблуком временно отвлек его внимание. Оттирая хрен с сапога шелковой салфеткой с вышитым вензелем «ГПТ», он продолжал диалог с самим собой:

– Суворов, бесспорно, гений и генералиссимуса, возможно, и заслужил. Но талант его был мною раскрыт и развит. Да и по жизни кто, как не я, его поддерживал повсеместно! Александр Васильевич ведь женским полом обиженный. Робок с бабами был всю жизнь, может, потому война и есть его Прекрасная Дама. Истинная… Жена его позорная, урожденная Прозоровская, княжна, уж так его опускала, беднягу! Я ведь изо всех сил перед Матушкой о разводе его хлопотал! Так нет же – вся московская родня ее, весь Прозоровский клан навалился, и не дали развода бедолаге! Присудили «раздельное жительство», да ещё 1200 рубликов ежегодного содержания платить… Тьфу! – сказал Светлейший, сжимая кулаки.