Арсений Миронов - Много шума из никогда

ДЕЛЬТА. Ниже прилагаю описания необычайных случаев, происшедших с твоими воинами в разное время, а также мои собственные наблюдения явлений магической природы, распространенных в этих местах…»

(Эта часть записки, весьма объемная, опущена при переводе.)

АЛЕКСИОС ГЕУРОН — ДЕСЯТНИКУ ВАРДЕ (надпись на записке номер 1):

«1. Список знахарей, жрецов и особенно колдунов представить мне сегодня к полудню вперед прочего;

2. Нанять за существенную плату одного из этих колдунов с тем, чтобы составил по возможности полный перечень всех чудодейственных трав и прочих материалов, полезных в изготовлении магических снадобий. С колдуном обращаться вежливо, денег не жалеть. По завершении работы над перечнем колдуна заточить в подземелье до моего особого распоряжения. На всякий случай напомнить мне про него месяца через два-три;

3. Более подробно узнать о дивах и их способности выступать на поле боя в качестве организованной силы. Нужно также больше информации о ведьмах, полуденицах и русалках. Как известно, женская нечисть — самая опасная для войска.

4. Очень важно: что за потомок верховного злодея движется в эти земли? С какой целью? Совершенно один? Маршрут? Это — не срочно, можно завтра.

5. Мне нужна, наконец, карта этой местности и соседних земель. Доставай как хочешь. Без карты мы ничего не поймем в местных войнах и интригах.

…Это было классическое славянское городище с картинки школьного учебника. Признаюсь, меня насторожило удивительное сходство. Возникло ощущение, что славяне строились по чертежам Московского института реконструкции древней архитектуры. Если бы не настоящий византийский меч в этих ножнах — совершенно новенький и блестящий, — допустимо предположить, что передо мной не живое городище, а тематический парк «Славяне в Х веке». Деревня была настолько чиста, двуслойный частокол вокруг нее так плотен, а светлые рубашки жителей настолько свежи и выстираны, что становилось не по себе.

Я направил лодочку к маленькой пристани под бревенчатыми стенами — три или четыре челнока уже темнели на песке кверху днищами. Еще одно суденышко замерло у противоположного берега, и было видно, как белокурый мальчишка лет восьми сосредоточенно вытягивает из нагревающейся воды длинную веревку какой-то рыболовной снасти. Сердце гулко толкнулось в груди — я смотрел на этого мальчика и понимал, что он — славянин. Я понимал, что через минуту узнаю, что же произошло после удара в колокол: во что превратилась моя страна и я сам. И почему здесь, в преображенной России, я вдруг оказался… греком; таинственным византийцем с золотой цепью на шее.

— Сиди здесь, — вполголоса бросил я финскому подростку и, на ходу засовывая за пояс кинжал, выпрыгнул из лодки. Я не мог дождаться, пока днище зашуршит о песчаный берег. Пока мелкая речная волна шелохнет лодочку к берегу, выкатит на сухое и мягко отступит назад. Я соскочил в теплую воду. Я видел впереди высокие столбы распахнутых ворот и фигуры людей на тропинке, взлетавшей от пристани к городку. Шел быстро, взмучивая подошвами мелководье, криво щурясь на блескучее желтое солнце, затягивая в узел длинный подол хитона. И люди поворачивали ко мне головы. И собаки отрывали морды от горячей пыли и прислушивались к незнакомым шагам. Шум городища внезапно усилился, и в сухом воздухе повисли дымные запахи очага, блеяние и детские визги. «Нет, не наш», — думали собаки; «нет, не купец», — думали люди, и приподнимался с нагретого камня охранный ушкуйник, трогая пальцами ручку топора, и быстро посмотрела девушка, прижимавшая к груди корзину с бельем.

И вдруг, когда под ногами уже скрипнул сырой песок — откуда-то сверху, из-за слепящей солнечной паутины: снежное трепетание в воздухе — и легкий светлый удар чем-то сухим и теплым по губам! Жесткий перистый веер белого крыла перед глазами — маленький голубь с громким ворчанием опустился мне на плечо… Распушил хвост и, деловито перебирая нежными цепкими лапками ткань хитона, завертелся, неторопливо складывая крылья. Что это — почтовый голубь или просто добрый знак? — но в ясном небе вверху уже мелькает еще один белый лоскуток, и второй, третий голубь с треском снижается мне на грудь, обдавая горячим птичьим запахом, щекоча перьями шею!

Встревоженно вскакивает рыжий кобель, поводя мохнатой бровью. Девушка резко оборачивается и едва успевает подхватить выскользнувшую корзину за жесткую ручку. Приземистый ушкуйник так и остается сидеть на камне, потеряв пальцами рукоять топора. Ближайший ко мне человек бледнеет, и я вижу, что у этого сорокалетнего мужчины прозрачные голубые глаза.

Восемь людей на пристани — охранник, девушка и шесть рыбаков. У них на глазах огромная птичья стая, игравшая в воздухе над деревенскими голубятнями, вдруг рассыпается на секунду, потом снова собирается и — блистающим, трепещущим, перистым комом сваливается вниз, к земле, к воде — как чайки на стаю молодого жереха. И этот незнакомый высокий человек в странной узкой сорочке заморского покроя уже весь окутан снежным голубиным облаком… Добрым оранжевым золотом теплятся на груди человека жидкие звенья тяжелой цепи — в солнечных отблесках шумят, взлетая и вновь цепляясь за ткань хитона, белые голуби, привлеченные игрою бликов. И — «может быть, это наш новый бог?» — отчетливо думает девушка, опуская тяжелую корзину к земле и поправляя левой рукой влажный локон у щеки.

…На следующий день жители Санды говорили, что старый Пучегон был прав, предсказывая скорое появление нового князя Вышградского. Все голуби городища, плескавшиеся в полуденном небе, опустились к нему, наполняя тихую деревенскую пристань трескучим шорохом перьев, возбужденным воркованием и кипением теплых пушистых крыл. Ни один вооруженный человек не остановил незнакомца с золотой цепью, когда тот шел вверх по тропинке, и сквозь ворота, и по остолбеневшим улочкам мимо замерших горожан… Никто не остановил нового князя, окруженного вспархивающими и шумящими голубями, когда он, замешкавшись немного на главной площади, свернул к только что отстроенному терему княжеского управителя. Свернул потому, что у крыльца мирно обрывала пыльную травку небольшая гнедая кобыла в тяжелой боевой упряжи византийской кавалерии эпохи Константина Багрянородного.

И когда десятник Варда Гончий, задыхаясь от радости, помог князю протиснуться в узкую дверь терема, мягко стряхивая попискивавших голубей с княжеского хитона, он услышал первые слова своего господина.

— Кажется, эти голуби обеспечили мне авторитет у местных жителей, — весело сказал князь, обводя комнату спокойным взглядом близоруких глаз. И только по легкому необычному акценту Варда Гончий догадался, что эпизод с голубями сильно взволновал Алексиоса Геурона, князя Вышградского.