Арсений Миронов - Украшения строптивых

Катома вздохнул, усы грустно повисли.

— Угу. А ведаешь ли, почтенный козляр, какие у нас во Властове управила заведены для скомрахов? — сонно спросил он, вставая с резного деревянного трона — разминая поясницу, спустился по трем ступенькам с возвышения. (Я уважительно покачал головой: посадник был крепкий мен. Ручищи мотаются как весла, рубаха простая до колен, тяжелая серебряная цепь на коричневой шее: помесь дядьки Лукаша и генерала Деникина.)

— А управила будут такие… — потягивая за спину мощные хваталки, шевеля короткими поршнями пальцев, Дубовая Шапка прошел сквозь ряды кланяющихся лысин, подгреб к резному деревянному столбу посреди зала, помедлил… нехотя достал из-за пазухи короткий ножичек и… принялся публично ковырять древесину на колонне! В-во шизик глупый! Честно-честно, я не вру! Что он там корябает — «тут был Катомка»? Ах нет, пардон: господин посадник народным творчеством занимается! Типа хобби такое! Йо-майо. Да у них тут весь терем в резьбе! Даже паркет в узорах! Неужто сам все изукрасил? Еще один маньяк у власти, точно-точно…

А Катома знай себе точит какие-то виньетки. Типа солнышки с ветвистыми крыльями (фантазия богатая, я понимаю). И в усы гудит:

— Угу… Если покажешь забавочку новую — награжу прещедро. А коли старыми песнями томить вздумаешь, тогда… — посадник грустно примолк, выцарапывая в светлом дереве хитрую пальмовую веточку, — тогда…

На всякий случай я поклонился пониже…

— Тогда… сюрприз? — Звонкий голос мой не дрогнул.

— Угу. Бермута-сотник, расскажи-ка почтенному скомраху, что полагается нерадивым козлярам за староватые песни, — улыбнулся посадник и подмигнул кому-то в зале. С задней лавки поднялся над рядами голов некий ослепительный мужик в доспехах (сияющий, как жестяной чайник), поклонился и заскрипел из-под опущенной личины:

— Коли песня про веселу вдовушку, положено давать десять палок… Про плаксиву княжну — двадцать. Ежели про везучего дурачка сказка — двадцать плетей, а коли про невезучего — все сорок. Про подводного царя петь — в реку кинуту быть. Про подземных чудищ — в яму слететь. Про мужика в бабьей одежде байку сказывать — на колу сидеть. Про бабу в мужеском платье петь — ух… ажно язык не поворачивается, чур меня!

Сияющий мужик в ужасе осекся, покраснел и осел на место.

— Не все сказал, Бермутушка. — Посадник Катома склонил голову, ощупывая пальцем свежую извилину на изрезанном столбе. — Самое главное управило: про внезапный возврат мужа — не петь! Про близнецов, про ожившего мертвеца, про одного ребенка дома, про умную собачку — никаких побасенок! Сразу прибью, саморучно… Сил нету слушать кажден день одинакия басенки…

В принципе, я могу понять мужика. Ежедневно точить в доске крылатые солнышки, созерцая ужимки нашего брата-халтурщика — это конкретная пытка. Но — сегодня посаднику повезло. Его ждет небывалое шоу. Я изображу такое…

— Изображать, кстати, тоже не надоба, — спохватился Катома, усаживаясь обратно на узорчатый липовый трон.

Я почесал затылок… (Кстати, не так просто сквозь парик!)

— Был тут давеча один из Саркела, — негромко пояснил посадник, собирая в толстокожей ладони влажные хвосты черных усов. — Изображал разное. То лучинку горящую изобразит, то зверушку заморскую… Позапрошлого года у нас то самое Голопятка-плясун ловко изображал. Да. Этот иноземный скоморох, конечно, тоже хорошо показывал… Угу. Сейчас вот висельника показывает. На Грязном рынке. Уж третий день пошел. Весьма. Весьма похоже висит.

Я недобро прищурился. Жаль, нет у нас, скоморохов, профсоюзной организации. Мы бы показали тебе, эксплуататор позорный, как творческих людей репрессировать!

Пыша внутренней злобой и глубоко протестуя в душе, я снова подскочил, поклонился, помотал бубенцами на колпаке — и смело достал из-за спины гудок. Сел прямо на краю невысокого помоста, упер инструмент в колено, поставил его гордо-вертикально…

— Угу… — Катома поднял брови. — А может… не надо, почтенный козляр, а? Не пойдешь ли до твоей хаты теперь? Жалко тебя, болезного да дряхлого…

Не сучи коленкой, босс. Славик знает, что делает. Шоу-программа свежая, как прыщ на твоем носу. Лучше готовься к кайфу: грядет катарсис. Тэк. Рэс-два, семь-восемь… Тишина в зале.

Вздохнув, Катома откинулся на спинку кресла. И тут я заметил некую жуть: его руки бегают как заведенные! Пальцы сами собой шевелятся, тискают серое сукно штанин на коленях… Ну ваше маньяк нервный. О! Зыркнул властно — и расторопный слуга поспешно протягивает посаднику что-то. Йодный йогурт! Это типа деревянный чурбачок. Точно: опять блеснул в руке Катомы маленький ножик. И страшные, неспокойные руки сами собой задвигались, остругивая липовую болванку…

Только много дней спустя я узнал, что под сиденьем посадникова трона всегда стоит огромная корзинка, наполненная свежевыструганными, резными столовыми ложками. Примерно раз в месяц наполненную корзину выносили на задний двор и поспешно сжигали вместе с содержимым.

Однако тогда — в час звездного дебюта — мне было не до деревянных столовых приборов. Зал уж замер; уж я оправил кретинское пончо на груди, уже сделал серьезное лицо и возложил персты на струны (как стаю соколов на стадо лебедей… даже нет, скорее — как эскадрилью югославских галебов на гнусный клин неповоротливых F-117B). Отчетливо помню: в звонкий миг, когда я впервые зацепил указательным пальцем жирную струну, в голове моей было абсолютно чисто и пусто. Ни одной идеи. О чем петь-то? А, потомки?

И вдруг — как озарение. Йес! Название песни прозвенело в мозгах, как бронзовый колокольчик… Я еще не понял, что будет дальше — но голос уже твердо объявил:

— «Слово. О похищении Ирочкином, Ирочки, дочки посадниковой, любимой внучки своего дедушки».

Бедный Катома аж подскочил на своем занозистом троне. Но метацца было поздно: странный огненноволосый джокер с фальшивым фингалом на щеке уже завел свою неслыханную песнь:

— «Нелепо вам брешут, братие, начиная старыми словесы трудных повестей о похищении Ирочкином, девочки славненькои», — звонко выдал я, втайне поражаясь тому, как крепко держатся в мозгу, несмотря на ранний алкоголизм, зазубренные с детства строки. — «Начаты же ся той песни по былинам сего времени, а не по вымыслам таблоидной прессы…»

— «Короче, так», — замогильно ревел я, дергая струну. — «Однажды в жуткую ноябрьскую полночь воззре Ирочка на светло солнце и — йошкин кот! — видя от нее тьмою вся свои няньки прикрыты! Офигела девочка и рече к прислуге своей: „Няньки и подружки! Лучше быти изнасилованной, неже весь день торчать в детской. Всядем, подруженьки, на свои трехколесныя велосипеды да позрим, че там на улице. Хочу бо, рече Ирочка, испити шеломом лимонада в городском парке“».