Андрей Кармин - Как был создан и разрушен ад

Вопреки всему моя значимость росла. Там, где меня оставили охранять, уже не было воровства, мне даже кличку какую-то дали. В узких улочках и переулках я был, как муравей. Знал все наизусть. Для меня не было тупиков и стен, а здания не являлись для меня преградой. От Нарыка я ничего не слышал, кроме приказов. Однако относился он ко мне хорошо, у меня появились подчинённые и женщины, которых я желал. Моего господина, или как бы ты его назвал сейчас – босса, как человека жестокого и бесчувственного, сделали главой городской стражи, а вместе с ним и я получил звание.

Став стражником города, я навидался такого, что даже мне становилось тошно. Злодеяниям Нарыка и так никто не смел препятствовать, лишь перешёптывания и тихое возмущение, но теперь же и эти люди подавились тряпкой, от которой воняло протухшей рыбой. А название этой тряпки – закон. Среди стражей начались недовольства. Почти из семисот стражников сотня ушла сразу, и ещё сотня – спустя три месяца. Опять была демонстративно казнена группа стражников с формулировкой «за слабость и предательство». Самое обидное, что это были хорошие ребята, и я в их число не входил. Казнённые стражники держались вместе, были честными и добрыми ко всем, и в меру справедливыми. Один из них был худой, но не тощий, постоянно давал милостыню. Не раз останавливал меня и не раз получал за это кулаком в лицо. Уйдя из жизни, он оставил улыбку на многих лицах и шрам на моей душе. Видимо, я служу не тем людям, раз даже такие люди, как он, считаются врагами, достойными смерти.

Все падало в бесконечную пропасть, и не было слышно из неё ударов о дно, зато не смолкали крики бесчисленных жертв такой власти. Во мне начались изменения.

Где-то после полугода моей кровавой службы до нас дошли слухи о том, что в городе появился какой-то бродяга, и что каждого, кто обратится к нему, учит он жизни. Говорил, что все люди рождены свободными. И не обязаны работать на господ даром.

Неважно, будь то старуха или ребёнок. Запрещал он богам молиться.

– Ничего же боги для вас не сделали, и, вообще, есть только один настоящий бог. Настоящему богу не нужны ни жертвы, ни молитвы. Он просто приглядывает за жизнью вашей и любит каждого. Надо только к себе прислушаться, ведь бог этот внутри каждого из нас. Такие цитаты разлетались по городу и с лёгкостью принимались на веру. Ведь мы скупы, а тут, видишь как, не работай и не жертвуй. Какими бы красивыми словами это ни покрывалось.

В городе начиналась смута, по улицам прошли волнения. Нет, бунтов не было, но настроение изменилось. Никому не было до этого дела до тех пор, пока у него не появились последователи. И тогда началось то, чего глаза жирных чиновников не видели никогда: рабы перестали подчиняться. Именно с этого момента началось то, что я бы назвал расколом не нашего города, а мира в целом. За ничтожно маленький отрезок времени произойдёт такое, что навсегда изменит нашу жизнь, разделит её на до и после. Но что будет после, не знает даже Он.

За главаря этих проповедников давали солидную награду, и мой хозяин отправил нас на поиски. К сожалению, его поймали не мы, а другая бригада. Участь его ждала незавидная. Ему предстояло встретить четырёх людей, если их можно назвать таковыми. В твоё время их назвали бы маньяками, об их деяниях кричали бы газеты и перешёптывались бы старухи. Поймав, их бы упекли так далеко, что никто и никогда не увидел бы их лиц. Хотя я бы зарезал.

Да, я был жесток, да, забивал людей до смерти. Моя ярость обожгла не один десяток человек, но это четвёрка была ещё страшнее. Они славились истязанием своих жертв на глазах жителей, случайных прохожих и даже детей. Их постановки вызывали рвоту и кошмары. Чего только стоит то, что они называли «кровавый ворон». Несчастному давали дурман, живот с боков надрезался, потом ломали рёбра, вытаскивая их к позвоночнику, а на торчащие обломки рёбер вешались кишки. Боль приходила неожиданно под дурманом, и крик срывался, как самоубийца с обрыва. Через секунду все стихало. Дёргающиеся руки и ноги тут же обвисали, а гады кланялись и вытирались от залившей все крови. Тела оставляли тела на обозрение. Много воронов слеталось со всей округи. В погоне за крупным куском, они забирались в щели. Вылезали уже сытыми и кровавыми. Да и сам человек с вывернутыми назад рёбрами был похож на кровавую почерневшую птицу, из-за чего точное происхождение названия казни никто не знал. Я точно скажу, что об этом никто не задумывался в тот момент, когда очередное ребро трескалось. На казни никто из зевак не говорил ни слова, все застывали от ужаса. Им, как правило, было даже жаль того, кто пострадал, и многие были наполнены скорбью. Но никто не мог сказать ни слова, иначе…

Когда объявили награду за поимку проповедника (все понимали, что с ним сделают), обстановка была другой. Каждый стоял на своём, но на его невиновности не настаивал, как бы прикрываясь общей толпой. Как? Почему? За что? Ведь он не сделал ничего плохого! Стражники переходили на личности. Человек тут же показывал покорность и повиновение, но как только его отпускали, он тут же поднимал ещё большее возмущение, затерявшись в толпе. Их число составляло более 70% от всех жителей города. Такой системой они обеспечили себе безопасность и свободу мнения одновременно. Так что сначала было решено опорочить их духовного наставника, чтобы народ не взбунтовался. Для этого собрались самые чёрные умы, предатели, заговорщики и, конечно же, Сенат. Они целый день, а затем и ночь составляли план. Ведь ничто, а точнее, никто не должен мешать власти! Закончилось заседание вот этими словами: «Если он говорит о спасении, мы публично будем учить всех, кто ему поверил, и никто не придёт на помощь. Кроме того, кто заговорит о равенстве, того мы будем топить в дерьме и ходить по их телам, а те, кто заботятся о спасении души своей, переживут всё разом! И даже если тогда он не откажется от своего ложного бога, – глубокий дрожащий вдох, – я буду самолично жечь их тела, и то, что они называют душой, сгорит! И в конце те из верующих, кто остался в живых, будут завидовать мёртвым».

Прошла чёрная неделя пыток и зверств. Его выманили и поймали. Я был в тот день на площади, наблюдал все из второго ряда. Он выскочил из толпы, спасать девочку, наблюдавшую гибель своей матери. Он бежал, спотыкаясь о свои длинные белосерые одеяния, с длинными настриженными волосами, вытянув свои загорелые руки к девочке. Малышка не видела даже собственных рук. Взгляд потупился, из-за слез взор превратился в мутную линзу. Она упала на колени, уронив ручки ладонями вверх. Казалось, ничто не заставит её сдвинуться, но, когда загорелые мозолистые руки коснулись её лица, она прильнула к руке щекой, как котёнок, и спустя мгновение уже зарывалась в объятия совершенно незнакомого человека, подобно тому, как зарывается цыплёнок в тёплые перья наседки, скрываясь от пронизывающего насквозь ветра. Ветра взглядов, ветра шёпота, ветра боли.