Айнур Сибгатуллин - Огненный рубеж

В кипящую воду Остриков бросил по щепотке чая. Одну кружку поставил перед сержантом, вторую – на край стола, священнику.

– Пейте сперва вы, Трофим Кузьмич, – уступил монах. – Я потерплю.

Он устроился на сене и погрузился не то в молитвы, не то в думы.

Гущин макал сухари в чай. Ел жадно, запивал шумно, обжигался. Остриков откусывал, осторожно отхлебывал, жевал медленно, вдумчиво.

Метель за окном выла голодным волком, залепляла единственное окно снегом.

– Носа теперь уж не высунешь, – пробормотал милиционер.

– А скажите, гражданин Сухарев, – утолив голод, заговорил чекист, – этот ваш Тихон тоже был большой поп? – Он кивнул на иконку с двумя старцами. – Тоже с князьями да царями якшался, как архипоп Радонежский?

Демонстрация своей образованности доставила сержанту удовольствие. Он увидел, что его познания произвели впечатление на арестованного: тот поднял голову и посмотрел внимательно, даже несколько удивленно.

– Да, было дело… Отца нашего Тихона, чудотворца калужского, народ почитал как второго Сергия Радонежского. Он ведь, авва наш, войско великого князя Ивана на сражение с татарами благословил.

– Народ почитал… – снисходительно усмехнулся Гущин. – Темнота народ! Свет ему только советская власть зажгла, это понимать надо, гражданин поп… Погодите, дайте нам срок, выведем ваш поповский род под корень. – Тон чекиста стал злее. – И Сергиев ваших вместе с Тихонами… Сергия-то, митрополит который московский, тоже скоро арестуют. Главарь всей церковной контрреволюции! В его руках все нити вашего разветвленного шпионско-диверсионного подполья. Ничего, вытянем, размотаем. Жалко, того Тихона, который до него был, не стрельнули напоказ, сам помер…

– Это вы про патриарха Тихона, гражданин следователь?

– Про него. Махровый враг народа был этот патриарх… Ну, и за что ж почитали-то здешнего Тихона? За парчовую рясу и масляную бороду? За глаза елейные и грозные речи? За то, что высоко сидел и царские указы в церквях зачитывал? А в указах тех – про то, чтобы драть с народа три шкуры и пороть. Вот за это вам, попам, ручки и целовал невежественный народ. За страх свой…

Остриков выбежал на минуту из избы, а вернулся весь белый, засыпанный. Поставил новую порцию снега в кружке на печку. Встряхнулся по-собачьи.

– Вот как дело-то было… – задумчиво произнес отец Палладий, словно бы и не слыша разоблачений гражданина сержанта, комсомольца и активиста, поставленного партией на страже народного счастья. – На том берегу стояла татарская конная рать. На этом – наше войско, великого князя Ивана Васильевича, под рукой его сына, тоже Ивана.

– Татарская красная конница? – уточнил Гущин. От тепла и некоторой сытости его тело наполнилось истомой, тянущей ко сну. – А здесь белогвардейцы, значит, во главе с романовской родней… Что ж, задали жару золотопогонникам?

– Не было у них золотых погон, – неторопливо ответил священник. – Были кафтаны, доспешные ватники, брони и шлемы. Да вера крепкая, православная. У хана же ордынского, у Ахмата, что за душой было? Мечта без конца грабить Русь, брать с нее тысячами пленников в рабство и для торга. Бог судил в пользу Руси…

Остриков сунул ему в руку горячую душистую кружку чая, обернутую милицейской рукавицей. Отец Палладий подул, пригубил.

– А народа того, ордынского, нету давно. Господь расточил его. Теперешние татары – иные народности.

– Так это когда было? – недоумевал сержант.

– Тому четыре с половиной века.

– Кто ж помнит такую ветхость?! Темное прошлое мы отбросили… – сердился чекист, раздирая слипающиеся веки.

– Помнят.

Гущин вскочил с лавки. Дремота одолевала, но он боролся с ней.

– Обманул ты меня, поп… с этим…с другим попом, – словно в горячке, быстро заговорил сержант. – Обман следствия вам зачтется, гражданин Сухарев… Думал, вы впрямь собираетесь дать признательные показания про то, какая у вас тут контрреволюция была… и по сию пору не выкорчевана. Пионеров и школьников ею обрабатываете в антисоветском духе… Из-за вас я не попаду завтра утром на праздничную демонстрацию в городе…

– Обманулись вы сами, гражданин следователь, доносом на бедного учителя Михайловского да собственным усердием в охоте на ведьм.

– Вы, гражданин поп, на ведьму не похожи. Вы похожи на хитрого, матерого, скользкого врага, который ведет подрывную работу против советского трудящегося народа и его великих вождей…

– Ложитесь-ка, Иван Дмитриевич, – вдруг предложил отец Палладий, уступая место на сене. – Утро вечера мудренее.

Внезапная заботливость священника была подозрительной, но это соображение не смогло преодолеть сонного девятого вала, накатившего на сержанта. Он покорно лег, по-детски поджав ноги в портянках. Слишком устал на службе. Три месяца почти без выходных, с ночной работой – чекистская страда в разгаре… Отец Палладий укрыл его шинелью.

Остриков бросил последние поленья в печку. Затем он смотрел, как монах встал на молитву у образов, как кладет, утруждая старые колени, земные поклоны.

– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!..

Конца этой молитве в воющей за окном ночи не было, и милиционер прикорнул на лавке, тоже завернувшись в шинельное сукно…

Гущину снилось сражение неведомой войны. Грохотали выстрелы, звенели сабли, ржали кони. Ветер, пахнущий кровью и металлом, холодил грудь. Склонившийся монах в черном капюшоне с крестами только что выдернул из него стрелу и закрыл рану скомканной ветошкой, чтобы кровь не уходила слишком быстро. Ветошки хватит ненадолго, жизнь вытекала из дыры. Хватая ртом воздух, он торопился исторгнуть из себя иное – душевную грязь, скопленную за многие месяцы небыванья у исповеди. Торопился успеть, страшился унести грязь с собой туда… где все нечистое, подлое, злобное, лживое, блудное и скверное будет выставлено на свет, рассмотрено и брошено во тьму вечную.

Стало легче, свободнее дышать, расточались в воздухе тревога и страх. Монах покрыл его голову епитрахилью и читал молитву. Избавленная от тяжести душа делалась безмятежна и светла в ожидании ухода…

От этого спокойного сознания, что умирает, Гущин пробудился.

«Повесть о великом и преславном Стоянии на реке Угре.

Тетрадь девятая.

За ночь намело снегу по колено. А рассвет был необычен. Еще солнце не показалось из-за макушек леса, но все вокруг озарилось янтарно-золотым сиянием. Черно-зеленый бор под монастырскими стенами сделался будто залитый прозрачным медом. Постройки обители гляделись как свежесрубленные из желтой смолистой древесины. Снеговой ковер приобрел оттенок нежных персидских яблок.

– Благодать! – радовались чему-то, как дети, чернецы после ранней обедни, которую служили затемно.