Олег Кокин - Евстафий, сын того самого Никифора

– Stop.

Дверь за Стафом закрылась, как будто, сама собой. Клацнул железный засов. Цепкие крючковатые пальцы аборигена, ухватившись за полу куртки, повлекли Стафа за собой вглубь помещения. По-киргизски было сказано:

– Здесь ложись, утром чаю попьешь и расскажешь кто ты.

А красноречивый жест другой рукой, едва видимый в отблесках тлеющих углей очага, и подергивание куртки вниз, убедили путника в том, что ему предлагают спать до утра на этом месте. Стаф в долгу не остался и все также по-французски ответил:

– Оui.

Спалось на толстой шерстяной кошме одетым, и укрытым овечьими шкурами, около саманной стенки, на удивление крепко и без сновидений. Утро следующего дня выдалось крикливым и суматошным. Громкоголосый разговор хозяина и хозяйки на повышенных тонах разбудил, надо думать, не только обитателей зимника, но и всех находящихся вокруг животных. Доносившееся блеяние овец из-за стены помещения и яростный брех собак на улице свидетельствовало в пользу последнего утверждения.

– Чая для заварки совсем не осталось, а ты предлагаешь поить незнакомца чаем. Не знаю, как мы дотянем до весны, но я уже сейчас детей кормлю впроголодь, растягивая запасы сорго и овечьего жира на маленькие порции.

– Ты, женщина, не заговаривай мне зубы, сам знаю, что у нас, и как. Ладно, завари кипяток кусочком кирпичного чая и вчерашние лепешки разогрей и подавай на дастархан с бараньим вяленым мясом. Грех, не уважить путника едой, да и сами нормально поедим. Давай, поворачивайся живее, я пока детей и гостя разбужу.

Хозяин прошелся по помещению, расталкивая отпрысков мужского и женского пола, недовольных ранним пробуждением, стаскивая шкуры, которыми они укрывались.

– Вставайте по-быстрому, не тратьте времени даром, пока вы уберете навоз у животных, набросаете сена в кормушки, нальете им талой воды и будете умываться снегом, мать накроет дастархан. И не забудьте, у нас в гостях незнакомец иноземный, чтоб никаких криков я не слышал.

Хозяин подошел к лежанке Стафа.

– Утро наступило, уважаемый. Вставай, пожалуйста, и выйди на улицу, посмотри какая красота вокруг. Сходи куда надо и приходи садиться за стол. Угостим тебя, гостя дорогого, а ты нам расскажешь, где был и куда идешь.

Хотя Стаф все прекрасно понял, он опять произнес неизменное французское слово:

– Оui.

Хозяин не преувеличил, говоря о прекрасных зимних видах природы и хорошей погоде на дворе. Холодный и яркий свет утреннего солнца ослепил на мгновение Стафа, когда он вышел из саманного домика на улицу. Проморгавшись и развернувшись к солнцу спиной, Стаф с восхищением и удивлением обозревал открывшееся перед ним пространство. Непривычно было стоять в открытой степи, покрытой сверкающим белоснежным одеялом, искрящимся в солнечных лучах. Не слышно было гула самолетов, не сигналили автомобили лихих водителей, не полыхали радужной рекламой огромные баннеры. В белом безмолвии степного океана раздавались лишь голоса детей хозяина и поскуливание нескольких собак, просящих у работавших людей свою порцию еды. Стаф приветственно помахал рукой любопытным мордашкам девчушек, выглядывающим из дверей хозяйственных построек, приметил поправляющего штаны паренька, вывернувшегося из-за угла построек и направлявшегося к их дверям. Стаф обогнул этот угол и невдалеке обнаружил вполне оборудованное отхожее место. По-быстрому сделал свои дела там, не выходя, заправил одежду и, растирая руки прихваченным по пути снегом, решил возвратиться бегом. Да споткнулся на, присыпанном снегом, видно оставленным еще с осени, не выдернутом из земли колышке. Отряхнул вывалянные в снегу колени и теперь неторопливо прошел к дому.

Три месяца назад Утен Мусабаев, крепкий пожилой мужчина, старшина безымянного киргизского аила озаботился сбором калыма за двух невест для своих выросших сыновей. Сговориться с родителями девушек он сговорился, но вот только жадность не давала покоя его сердцу. Как же так извернуться, чтобы не отдавать сотню верблюдов и стадо овец в двести голов этим зажиточным беям за невест. Голова пухла от переживаний. Хотелось, и породниться с уважаемыми беями, и отдавать нажитое было не с руки. Если он отдаст скот сейчас, то сам будет наравне с нищими кочевниками перебиваться кумысом и лепешками из сорго. Да и отвернуться от него могут соплеменники, выберут другого старшину, побогаче и посноровистей. Стал он раздражительным и злым. Зайдя на внутренний двор, ни за что, ни про что разгневался на свою любимую третью жену, даже, кажется, ударил ее по мягкому месту, что за ним никогда не водилось. Увидевшая такое непотребство его, казалось-бы, выжившая из ума старая мать, покачала горестно головой и прошамкала беззубым ртом:

– Што тебе неймется мой любимый сын, а ну-ка присядь поближе ко мне и поведай свои тревоги, может, шего присоветую.

Унял он свой гнев и присел на кошму рядом с матерью. Рассказал, как на духу, про свои мучения. Удивила его мать своей мудростью, разложила жизнь киргизов по полочкам. В самом конце своих рассуждений присоветовала она не забывать старинного промысла кочевого народа, да набрать полоняников с дальних аилов, а лучше урусов-селян. С добрыми батырами, ее внуками, а его сыновьями, и их молодыми товарищами с аила он запросто наберет необходимый товар, такой востребованный в Хивинском и Кокандском ханствах. Задумчивым и тихим вышел Утен с внутреннего двора. Теперь его мысли, благодаря своевременному материнскому совету, устремились к практическому выполнению задуманного предприятия. Конечно, за здоровых русских мужиков и баб он на Хивинском базаре выручит большие деньги. Да только одна закавыка выходит, не совладают киргизские батыры с урусами, слишком те друг за дружку держатся, оружие у них хорошее, далеко стреляет и метко, тем более, ссориться с их властями ему не хотелось, потом хлопот не оберешься. Переключился тогда он на обдумывание умыкания полоняников и овец из зимников дальних киргизских аилов и кишлаков. Припомнил рассказы знакомого сердара-туркмена (сердар, это командир) йомудского племени о лихих набегах на поселения урусов, о богатой добыче и в вещах, и в скоте, и в полоняниках, о достойной цене за раба на базарах Коканда и Хивы. Аж, слюнки потекли от зависти. Полтора месяца собирал необходимую толпу народа, натаскивал и готовил молодежь к жестокой драке, вплоть до убийства себе подобных. Подобрал в шайку разбойников крепких, отъявленных головорезов, пятнадцать человек. Вооружились кто, чем мог и в середине зимы, по небольшому пока еще морозу и мелкому снегу двинулись на мохнатых лошаденках с двумя кибитками за поживой. За тридцать дней разорили и ограбили два аила сартов и один кишлак башкирцев за Эмбинским укреплением урусов. Кибитки были почти полны связанными полоняниками и полонянками. К седлам балбанов (балбан – борец, кирг.) было приторочено немалое количество уворованного имущества бывших кочевников и земледельцев. Гнали позади кибиток большое стадо разного скота, и овец, и верблюдов. Утен, довольный награбленным добром и количеством приобретенных рабов, направился было в родные края, чтобы пережить зиму в домашних условиях. Да вспомнил о неоплаченном долге дальнего родственника-кипчака. К тому же зимник должника был в направлении их движения. Недолго думая, Утен отобрал из шайки разбойников среднего своего сына и троих рослых балбанов, предупредил старшего сына, чтобы ехали, не останавливаясь, до родительского дома. Наказал, чтобы там рабов и скотину рассортировали и распределили на зимовку по родственникам до весны. А мы, мол, с прибытком догоним вас. В этот день солнце светило особенно ярко. Небо, против обыкновения, было чистым, без облаков. Снег играл различными оттенками радуги. Утен, скакавший впереди, первым заметил следы волокуши и разразился торжествующим криком. Балбаны решили поддержать своего предводителя и вперемешку завопили: