Платон Абсурдин - Писец. История одного туриста

В то время, как мои сверстники играли и веселились, как все обычные дети, я удалялся в какое-нибудь укромное место и читал книги. Или учился играть на медной трубе, потому что желающих дудеть не было, а той школе нужен был собственный трубач. Этот чудесный навык потом пригодился мне в жизни, но при забавных обстоятельствах.

Учителя пытались оградить меня от школьных неприятностей и перевести на домашнее обучение, но я запротестовал, и даже объявил голодовку – о такой форме протеста я прочитал в одной умной книге.

После этого случая одноклассникам запретили меня обзывать и бить, но и на домашнее обучение не перевели.

Школу я, как правило, покидал последним, потому что домой идти не хотел.

Когда я подрос, мясник перестал мне плевать на макушку – он уже не мог этого делать из-за моего роста – в 12 лет я был выше него.

Бывало, правда, он плевал мне в тарелку, но лишь в случаях полного перехода в то чудесное состояние, когда пузатый красавец уже не мог связывать слова в дерзкие выражения и предпочитал им негромкое и дружелюбное мычание.

Но пинаться и ругаться отчим не прекращал с завидным упорством ещё долгое время – на радость мне и моей любимой матери.

А потом моя мать забеременела, но сделала это с такой внезапностью, что я тут же позабыл обо всём на свете.

Она не говорила мне о своём чудесном положении – я услышал, как мясник кричал, что не хочет ещё детей, и что ему «хватает твоего лупоглазого». «Лупоглазым», как вы, наверное, догадались, он называл меня. Мать умоляла его заткнуться, чтобы я не сделал ошибочных выводов из их беседы, но мясник её не слушал и продолжал голосить на всю округу о своих жизненных приоритетах.

Сейчас я думаю, что мать хотела родить ему ребёнка, чтобы отвлечь от меня или изменить вздорный характер мясника. Но, полагаю, что такие удивительные персонажи изменяются лишь в могиле, – разлагаются на мелкие части и, вероятно, от этого теряют весь свой задор.

В какой-то момент я заметил, что живот у матери округлился, словно она проглотила баскетбольный мяч. Я спросил её, что это может значить. Она ответила, что баскетбол ей никогда не нравился, а у меня будет брат или сестра.

Я не хотел, чтобы из матери, как из тюбика, выдавили брата или сестру для меня, потому что в моём детском воображении рисовалось орущее, ругающееся и плюющееся маленькое, но изумительное существо, которое, при правильном откорме, будет расти и вырастет до размеров мясника. И, что самое замечательное, само станет со временем мясником!

Но моя мать не успела никого родить – она упала с лестницы, которая вела на второй этаж, ударилась головой о дубовый пол, и тут же скончалась.

Я остался один. Родственников у меня не было, и моим опекуном назначили мясника – он был уважаемым гражданином, не раз избирался в Городской Совет, и, вероятно, казался самой подходящей кандидатурой для ответственной должности. О его забавных повадках, кроме меня, разумеется, не знала ни одна живая душа.

Но я почему-то не сопротивлялся опекунству мясника – я снова смирился, как и тогда, когда мне было семь лет от роду.

После похорон матери мясник заставил меня работать в своей лавке.

Затем он перевёл меня на домашнее обучение и, по какой-то причине, перестал пинать.

Днём я работал в лавке, а по вечерам уходил из дома и читал книги в библиотеке или в городском парке.

Потом я смог-таки сдать экзамены, поступить в университет и стал даже получать небольшую стипендию.

Мясник перестал меня пинать, но забирал себе мои деньги, а после окончания университета – моё скромное библиотечное жалованье. Он оставлял мне лишь пару-тройку монет на карманные расходы, но меня это устраивало, как это ни странно.

До позднего вечера я засиживался в библиотеке, потом покупал в дешёвой харчевне скудные булки с вялыми сосисками, но почему-то без соуса, и счастливый плёлся домой.

Если свет в окне комнаты мясника не горел, то я поднимался к себе в комнату и ложился спать. Если же мясник бодрствовал – пил вонючую дрянь и смотрел очередной матч по ящику, то я гулял до третьей автобусной остановки.

Эта весёлая, но короткая часть моей биографии закончилась самым неожиданным для меня образом.

Дальнейшие события, о которых я расскажу, без всяких сомнений, не только наполнили моё существование смыслом, но и позволили мне познать жизнь в её самых прекрасных проявлениях и встретиться с замечательными и добрыми людьми.

02

Всё началось с того, что в соседний дом заселился новый жилец – красивая американка – высокая блондинка с голубыми глазами – по таким сходят с ума.

Мы встретились у дверей – двери наших домов находились всего в паре-тройке шагов друг от друга и не встретиться мы не могли, даже если бы старались изо всех сил.

– Привет! Меня зовут Патриция, – сказала девушка по-английски.

– Якоб. Якоб Гроот, – прохрипел я в ответ и от смущения поправил очки.

Она засмеялась.

– Прекрасно, Якоб! Очень приятно!

Патриция протянула мне свою прелестную ручку – красивее руки я тогда не видел! Я протянул в ответ свою дрожащую граблю, обомлел и тут же влюбился по самые уши.

Это чувство овладело Якобом Гроотом в самой критической форме – я не находил себе места, как младенец, который не получил вовремя сиську, и потерял свой добрый сон.

Я не мог читать книги уже после первой встречи с Патрицией – брал книгу в руки, листал, но думал лишь о красивой соседке и ни о чём другом!

Вы не поверите, но у меня даже не получалось сыграть на трубе простейшую мелодию из пары-тройки нот!

А ещё у меня пропал аппетит, и я стал терять в весе, хотя до той поры это казалось невозможным по причине уже имевшейся врождённой и болезненной худобы.

Мы виделись с Патрицией если не каждый день, то через один.

Она была как всегда приветливой, я же с каждой нашей встречей становился угрюмее обычного.

Я не знал, что мне с этим делать – меня тянуло к девушке невидимой силой, но заговорить с Патрицией первым Якоб Гроот, по какой-то причине, не мог.

Прошла неделя или две, а может, три дня.

Одним чудесным утром я увидел из окна своей комнаты как Патриция о чем-то разговаривала с моим отчимом у дверей. Отчим, этот самодовольный весельчак, улыбался, размахивал руками и что-то рассказывал девушке. Она тоже улыбалась в ответ и делала вид, что с интересом слушает разговорчивого мясника.

Милая беседа затянулась, и я был уверен, что мясник пытается склеить Патрицию, но тем самым разбить своими старческими колоколами мою мечту.

Надо признать, что старым отчим не был – ему было около пятидесяти лет. Правда, это понимаешь лишь тогда, когда тебе самому уже за сорок.

В общем, моя любовь к Патриции, а заодно и к мяснику, становилась невыносимой и не давала расслабиться.