Александр Брежнев - Изгой

– Не канает, Радость, – я разлегся на топчане, уже согревшись вискарем, – рассказывай, что в рукаве было, чем тебе это грозит, чем я могу тебе помочь. Не корчись – мы с Хомланда, мы джедаи, мы ближе родных. Не бойся, я не герой, если ты на самом деле в жопе, и ничем помочь нельзя, я отвалю и не буду мешать тебе сдохнуть. Но молча сваливать ты не имеешь права. Обидно даже – не уважаешь что ли?

Я изо всех сил надеялся, что Радость отшутится и пошлет меня. Я понимал, точнее чувствовал, что он краю бездны, и, что тут врать, – я хотел в тот миг, чтоб он шагнул туда один и желательно молча. Я просто должен вести себя как джедай, поэтому и предлагал помощь…

– Там коды программы оболочки Play Galaxy, – сказал Радость.

У меня внутри все упало, я понял, что уже стою рядом с ним у края пропасти. Play Galaxy – программная оболочка не только большинства игр, это оболочка в которой созданы почти все программы, что нас окружают. Все карты Галактики MAP Galaxy, большинство СМИ и социальных сетей в MEDIA Galaxy, да много чего. Браузеры тоже к ней привязаны, а еще банки, биржи… не перечислишь. Но ведь я знал Радость – ему не банки нужны и биржи…

– В рукаве у босса флэшка, в ней коды, пароли, логины, закрытая часть. Программеры видели, что я знаю об этом и видели, что я пытался ее взять. Программеры считают, что джедаи не имеют права лезть в это. Это приговор, – разъяснил он мне обстановку.

Я начал понимать, за чем на самом деле хакеры (а хакерами считаются программеры, которые хотят считаться хакерами, если им так удобно), за чем хакеры-программеры на самом деле вставляли нашу зондер-команду в игру. Ясно, что им нужен не какой-то вшивый босс, за которого заказчик-лох платил тысячу золотом. Босс полез не туда куда следовало. Возможно, восстание против него началось из-за этого. Но теперь полез куда не следовало рыжий психонавт. Да, нас с юности воспитывали, что программеры нам не указ, что мы свободны и галактика свободна… Программеры – обслуга и т.п. Но жизнь сложилась так, что галактика как тазом накрыта программными оболочками, а значит программеры правят этим миром. Это, конечно, не афишируется, но все, кто в курсе, смирились. Мы, джедаи, – теперь просто что-то между гороховыми шутами и безбашенными наемниками. Дон-кихоты, раздолбаи, вечные побродяги Вселенной. Мы давно не совесть мира и не духовный ориентир…

Значит, Радость хотел стырить у богов их небо… Я смотрел на бледного напуганного друга, сосавшего виски с горла, в дыму недогашенной в банке сигареты, и меня щемила тоска.

В первое лето обучения в Хомланде, в первый лагерный сбор в лесной крепости, когда мы только узнавали друг друга, познавали дисциплину и азы военного дела… Бесконечные часы строевой на огромном плацу, под круглосуточную барабанную дробь… Физо до изнеможения и очень скудный паек – туалеты сверкали белизной хлорки, так как мы никто ни разу не срали весь месяц этого сбора. Бессонные ночи в караулах, дозорах или на кухне… Постоянные вопли командиров и наказания, наказания…

Как-то в самом начале сбора наш генерал, проходя перед строем и рассыпаясь ругательствами и угрозами проорал: «И чтобы никаких самоволок, никакого бухла, никакого острова пасхи! Сгноблю, если узнаю, что опять! Отчислю сразу – в солдаты, на космобазу! В черные дыры, бл…!»

Конечно, мы обязаны были узнать, что за чертов остров пасхи такой. И узнали…

В паре километров от лагеря длинный относительно крутой, как стена, обрыв холма, не видный из лагеря, зато очень заметный со стороны реки Чаки. В этот обрыв, как в стену были вбиты целой галереей вытесанные из могучих бревен фаллосы. Любовно отшкуренные до нежной бархатистости, ярко покрашенные бежевой краской, а где надо алой или пурпурной. Яйцами, как основаниями они крепились в грунте обрыва холма. Гордо и неукротимо глядя красными макушками в небо. Под каждым этим произведением искусства были вбиты таблички с годами, когда были установлены каждый из фаллосов – от года основания Академии, исключая только два года Галактической войны, – до наших дней. Последний был обозначен прошлым годом – его вбивали наши второкурсники, а тогда такие же как мы перепуганные новенькие на первом лагере. Дальше в бесконечность шло пустое пространство. Мы (нас там было сначала пятеро) поняли, что обязаны создать нечто подобное, вбить рядом и проставить свой год.

Подключались еще ребята. По ночам, скрытно пробирались сюда, тихо (представляете, как это медленно) пилили высокую сосну. Решили голосованием, что «наш» будет тонким и длинным, и в дело пошла колючая красавица. Отпиливали ветки, ровняли рашпилем, потом шкурили, долотом выдалбливали рельеф. Как начинало светать, прятали изделие в кустах, и ползли в казарму. Лишь бы успеть раздеться и лечь в постель, чтоб на подъеме вскочить со всеми.

Очень аккуратно подтягивали к делу сообщников. Командиры что-то чухали, за нами подглядывали стукачи и их надо было обманывать. Потом наших стали ловить и допрашивать. Когда меня поймали, я сказал, что выходил в ночь из казармы курить, был приговорен к трем суткам в наряде. Одного из нас схватили сержанты в лесу и били, но пацан не сознался. Мы видели, как его увозили утром медики в лазарет. Через допросы начали таскать весь курс – кто что слышал-видел. «Отчисление», «дисбат», – потоянно слышалось из-за двери канцелярии ротного командира. Каждый раз, когда я перся в лес к нашему «Хрену Павловичу» (в честь нашего генерала Антона Павловича), трясся, если вдруг треснула ветка, или внезапно полетела сумасшедшая встревоженная птица.

Когда Палыч был готов, мы с Радостью должны были «родить» краску. Лунная ночь была некстати, но ждать часа по-темней было некогда. Мы пробрались к окнам склада, прячась от патруля. Тем самым движением Радость отжал штык-ножом штапики с окон, аккуратно, приняв на себя стекла. Мы влезли внутрь, светя фонариками, сыскали нужные цвета. Выключили фонарики и легли, пока проходил недалеко патруль. Потом вылезли с банками краски наружу. Веничком подмели за собой и на складе, и на окне, и на карнизе. Приставили стекло в окно и тихонько рукояткой штык-ножа прибили обратно штапики. Подмели за собой на асфальте под окном. Это кража, за нее реально дисбат, с этим не шутят.

Я помню- до сих пор лицо Радости в тот момент, когда мы с банками краски и веником в руках, вжимались в землю под кустами, когда мимо, совсем рядом, в пяти шагах, опять шел офицерский патруль. Бледный, испуганный, упертый, готовый, что сейчас ему хана, но не готовый отступить, уверенный, что «так надо». Мы не могли оставить после себя «пусто место» там – на острове пасхи. Мы не могли допустить, чтобы прервалась линия времени…

Вот такое лицо сейчас было у Радости, как будто не прошло с той ночи столько эпох… Я думал, сейчас пущу слезу, так щемило внутри. Потом, через много-много времени, мы узнали, что остров пасхи – педагогическая игра, что отчисленные после лагеря 30 человек – как раз те, кто раскололись и предали нас. Что офицеры знали каждый наш шаг и старательно вписывали в личные дела… На другом берегу реки Чаки была дача Антона Павловича. И когда мы, наконец, забили Х… куда надо, генерал и старшие офицеры любовались в окно с дачи и распивали водку. Но то были наши офицеры – старые боевые джедаи. А Play Galaxy – чужая свора, мы для них враги, это не игра… Радость стоял перед лицом смерти.