Александр Прозоров - Андрей Беспамятный: Кастинг Ивана Грозного

— Домой вернемся, каждый день носи, — посоветовал Умильный. — Пока не привыкнешь, не станешь себя в нем как в рубашке чувствовать.

Островерхий шлем поначалу показался слишком большим — но когда мастера предложили сперва надеть подшлемник, то сел на голове тютелька в тютельку, даже снимать жалко. Но на Руси ходить в мирное время в броне не принято — пришлось перекладывать в сумку.

— Думаю, Костя, пора и мне прощаться, — сообщил хозяину Илья Федотович, когда они вернулись к князю на двор. — Выпьем сегодня пивка напоследок, а завтра и в путь.

— Торопишься, Илья, — с улыбкой покачал головой князь. — Али раздумал в поход на ногайцев поволжских идти?

— Никак, государь решился дело сие дозволить? — моментально встрепенулся Умильный.

— Государь — нет, — пожал плечами хозяин дома. — Но ведь есть люди, что и нашептать ему могут. Про набеги на вятские земли, про купцов разоренных, про сношения с султаном.

— Кто? — кратко поинтересовался боярин.

— Дьяк Адашев, — улыбнулся князь. — Слыхал про такого?

— Как же не слыхать, — задумчиво пригладил бороду Илья Федотович. — Два брата, и обоих Иоанн Васильевич жалует, и весьма. Так и что он сказывал?

— Пока ничего. Но сегодня я ему на баловство ногайское пожаловался, про беды твои передал, а заодно и про Андрея Беспамятного, что с собой невольницу возит изумительной красы и никому ее не показывает. Любопытство одолело Даниила Федоровича. Желает он увидеть вас завтра поутру. А уж как поговорить с ним сможете — то ваша забота. Я, что мог, сотворил.

— Утром? Лепо… — Боярин подошел к хозяину и крепко его обнял: — Благодарствую тебе, Костя. Удружил. Век помнить стану.

— Может, и не выйдет еще, — пожал плечами князь.

— То неважно. Главное, опереться друг на друга можем. А татар я так или иначе, а все одно достану. Не прощу!

То, что Даниил Адашев является приближенным царедворцем, Матях знал. Раз уж он в учебники школьные вошел и даже запомнился среди Годуновых, Отрепьевых и Сусаниных — стало быть, фигурой был заметной. Потому-то Андрея ничуть не удивило, что обитал дьяк в самом Кремле, в каменном двухэтажном доме возле высокой Боровицкой башни. Одолженная князем Гундоровым тяжелая карета, обитая снаружи тонкими бронзовыми листами, а изнутри — бархатом, остановилась возле крытого тесом крыльца. Отодвинув занавеску, Илья Федотович кивнул, открыл правую дверцу. Матях вышел с левой стороны, подал руку Алсу, помогая ей спуститься.

Наверное, боярин, подающий невольнице руку, смотрелся комично, но от воспитания двадцатого века так просто не избавишься. К тому же понять, что за женщина приехала в дорогой упряжке, было невозможно: для визита Умильный купил несколько шелковых и пуховых платков, которые сейчас лежали у татарки на плечах, обнимали ее у пояса и даже закрывали голову, пряча от посторонних взоров женское лицо.

Из-под тонкой ткани девушка наверняка все прекрасно видела, однако Андрей, не в силах отделаться от ощущения, что у спутницы закрыты глаза, взял ее под локоть, подвел к крыльцу, помог подняться на ступени.

В богато изукрашенных, расписных сенях с высокими окнами, забранными разноцветным витражом, в простенке друг напротив друга висели большая икона «Троерукая» и толстое зеркало в богатой резной раме. Бывший сержант впервые за много месяцев смог взглянуть на себя со стороны: высокие красные яловые сапоги, темно-синие свободные шаровары, словно у казака из иллюстраций к Тарасу Бульбе; изумрудного цвета зипун, перепоясанный широким, с медными бляхами ремнем, с которого свисали чехол с большой ложкой и украшенный костяной резьбой ножик. Больше всего Андрея удивило собственное лицо: незнакомый шрам от левого глаза до уха, холодный взгляд и, что самое непривычное — ясно различимые, хотя еще и не очень густые, усы и короткая бородка. Боярин Умильный, стоящий рядом, едва дотягивался ему шапкой до плеча, Алсу и вовсе терялась далеко внизу. В общем, прямо Илья Муромец, а не сын боярский.

— Венецианское, — прозвучал тихий вкрадчивый бас. — Для курфюрста пфальцского делалось, по особому заказу. Да токмо не довезли холопы немецкие зеркала с острова стекловарного. [136] Долгое время производство стекла и изделий из него сосредоточивалось в Европе на острове Myрано. Османы осаду Венеции начали и товар дорогой перехватили.

Пояснения давал мужчина лет сорока, с редкой бородкой, острым носом и хитрыми глазами. Телосложение его определить было невозможно, поскольку одет он был, естественно, в пышную шубу, поверх ферязи, из-под которой выглядывал кафтан… В общем, где заканчивается одеяние и начинается собственно тело — не особенно-то и поймешь.

— Здрав будь, Даниил Федотович, — попытался поклониться Умильный, но хозяин дома этого не позволил, захватив его в объятия:

— Помилуй, Илья Федотович! При твоем-то роде не ты, я тебе кланяться должен.

— Ну, Даниил Федотович, не скажи, — покачал головой Умильный. — Кто по бороде пророк, а кто и по заслугам Авраам. Твои деяния подороже иного рода стоят.

Однако краем глаза он стрельнул-таки в сторону Матяха — заметил ли боярский сын, как его царев сподвижник величает?

— А это, стало быть, Андрей, который Беспамятный, — перевел взгляд на второго гостя боярин. — Наслышан…

— Хорошего или плохого?

— Странного…

Андрей заметил отчаянные знаки Умильного и, спохватившись, поклонился. Правда, не в пояс, а лишь слегка опустив голову. Как-то не гнулась у него спина, хотя и понимал — кланяться нужно, так принято.

— Память, стало быть, в степи оставил? — то ли спросил, то ли сообщил хозяин.

— Не помню, — пожал плечами Андрей.

— «Не помню»! — расхохотался Адашев, крутя головой. — Ну, молодец! Однако же что вы в дверях стоите? В горницу проходите, в трапезную. Отведайте, чем Бог послал.

Он с любопытством взглянул на невольницу и посторонился.

— Зеркало-то откуда? — поинтересовался Матях, желая услышать окончание истории.

— Султан выкуп прислал, — пожал плечами дьяк. — За мурзу Джирши, что пушкарями в Казани командовал. Потом, сказывали, на кол его посадил. Зря я его, выходит, пирогами в полоне потчевал. А зеркало ладное. Токмо митрополит меня за него корит. Баловство, бает, сатанинское. От лукавого.

Они прошли вслед за Адашевым через просторные палаты, расписанные под сказочные леса из высокой травы, средь которой бродят львы и антилопы, поднялись на второй этаж и оказались в просторной светелке с обитыми красным штофом стенами и сводчатым потолком, с которого на гостей взирали двенадцать апостолов — если, конечно, Матях правильно опознал старцев с нимбами над головой. Напротив окна, спинкой к изразцовой печи, стояло обитое бархатом кресло, перед ним — небольшой столик на витых ножках. Хозяин дома направился к этому импровизированному трону, но в последний момент почему-то передумал садиться и повернул к окну, закрытому мелкими хрустальными ромбиками. Во всяком случае, для слюды эти ромбики казались слишком толстыми.