Сергей Шхиян - Время Бесов

— И не думай, — твердо сказал я. — Один лишний шаг — и ты покойник.

— Чего вы такое говорите, товарищ хороший, — не глядя на меня, негромко сказал он, — я пришел только печь проверить.

— Положи винтовку на пол и проверяй, — безо всякой патетики велел я, только клади осторожно и, главное, медленно.

Аким не послушался и, продолжая стоять в открытых дверях, рассматривал меня безо всякого, надо сказать, почтения. Не знаю, какие выводы он сделал из увиденного, но, кажется, не очень лестные.

— Ты, малый, того, не дребезди, — сказал он непонятное, но обидное слово. — Поклади наган, а то я тебе очень больно сделаю.

Надо сказать, что самоуверенность у Акима оказалась титаническая. Как бы человек ни был ранен и гол, но смотреть на него с такой как у него, самоуверенной наглостью я бы никогда не стал. Даже если бы мне в лоб не целились из никелированного нагана.

— Считаю до трех, — сказал я. — После чего или ты кладешь винтовку и поднимаешь руки или…

Однако, показать себя искусным в счете мне не удалось. Я не успел даже сказать: «раз», как Аким взмахнул могучей рукой, в которой здоровенная винтовка со штыком не казалась даже большой, и собрался пришпилить меня этим трехгранным русским позором бессмысленной бесчеловечности к спинке скамьи, на которой я доселе мирно сидел

Однако, выстрел его опередил. Сторож, как мне показалось, удивленно посмотрел на дымящийся ствол нагана в моей руке и только теперь послушался совета, бросил винтовку на пол. Потом упал и сам, прикрывая ее своим телом. Я продолжал сидеть на том же месте, без особого трепета рассматривая его нестриженный затылок и заросшую черными, кудрявыми волосами шею.

— Убил? — раздался сзади меня спокойный, даже будничный голос Капитолины.

— Они с Опухтиным вынули из нагана патроны, — машинально объяснил я. — Все думают, что они самые умные и хитрые.

Видеть убитого тобой человека, зрелище не самое приятное, если не сказать больше. Всегда, во всяком случае, у меня появляется острое чувство вины, что превысил необходимую самооборону, не предпринял все меры, чтобы избежать смертельного столкновения. Капитолина, как мне показалась, что-то такое во мне поняла:

— Тебе плохо, — сказал она, участливо заглядывая сбоку в лицо. Помолчала и договорила:

— Он был очень плохим человеком, — потом прижала мою голову к своей горячей, потной груди, от которой пахло полынью и березовыми листьями.

— Я его предупреждал, — непонятно для чего начал оправдываться я, — он не послушался.

— Иди ко мне, тебе нужно успокоиться, — прошептала женщина и обняла меня крепко и бережно. — Аким убил моего отца, — добавила она, пустым взглядом глядя на умирающего в конвульсиях сторожа.

Я промолчал, подумав, сколько должна была испытать эта женщина, каждый день сталкиваясь с убийцей отца. Погладил ее горячую, скользкую спину.

— Иди ко мне, я хочу тебя пожалеть, — повторила Капа и, нагнувшись, поцеловала меня в губы.

Ее губы были мягкими и солеными. Поцелуй был скорее дружеский, чем любовный, и я ответил без мужской силы, с благодарной нежностью.

— Давай ляжем, — предложила она и потянула меня за руку к ближнему дивану. Мы легли, тесно обнялись и лежали просто так, безо всяких действий, чтобы не видеть убитого Акима и не потерять ощущения радости от светлого тепла бани и неги разгоряченных тел.

Спустя несколько минут мы разомкнули объятия и просто легли рядом, молчали, не касаясь друг друга.

— Я дочь сельского священника, отца Федора, — неожиданно сказала Капитолина, — жила при родителях, пока не началась революция. После этого все у нас поломалось.

Она замолчала и внутренне напряглась от каких-то своих воспоминаний. Спустя минуту мышечная волна или, вернее будет сказать, спазм, пробежал по ее красивому сильному телу. Капа легла на спину, вытянулась и, не мигая, смотрела на низкий деревянный потолок.

— Когда начали реквизировать церковное имущество, пришли с обыском и в наш храм. Тогда-то я и приглянулась товарищу Трахтенбергу.

Я ничего не спрашивал и не подгонял рассказ, сочувственно молчал, чувствуя рядом ее живое, горячее тело.

— Он хотел на мне жениться, во всяком случае, пришел к отцу с таким предложением. Сказал, что за комиссаром я буду, как за каменной стеной. Отец его прогнал, а через две дня приехал Ревтрибунал, папу обвинили в контрреволюционном заговоре и застрелили прямо возле церкви. Сделал это Аким.

Что случилось дальше, Капа рассказывать не стала. То, что с ней произошло, было понятно и так: разорили семью и под угрозой расстрела или высылки принудили стать проституткой.

— А вторая девушка, Алена? — спросил я.

— Ее семья умирала с голоду, и, чтобы спасти остальных детей, отец продал Аленку за зерно комиссарам, — уложила в одну фразу целую человеческую драму Капитолина.

Потом мы долго лежали молча. Ни о каких любовных порывах больше не могло быть и речи. Мне нужно было встать и найти Ордынцеву, хотя она могла и сама постоять за себя, но мало ли какая дурь втемяшится в голову товарищу Опухтину. Однако, Капитолина не шевелилась, и я чувствовал, что сейчас крайне ей необходим. Потому тянул время, лежал, молчал и давал ей время прийти в себя.

— Почему ты отказался от меня? — вдруг спросила она, поворачиваясь на бок.

Вопрос был неожиданный, и просто на него было не ответить. Потому я не стал мудрить, объяснил просто и понятно:

— Не хотел, чтобы вы меня возненавидели, как остальных мужчин, с которыми вас принуждают спать.

— Нет, — подумав, ответила она, — ненавижу я одного товарища Трахтенберга. Да вот еще раньше ненавидела Акима. Но вы правильно сделали. Грех все это и блуд. Гореть мне в гиене огненной, как блуднице Вавилонской.

— Глупости все это, — сказал я. — В чем тут ваша вина, в том, что решили жить, а не умереть? Господь простит невольный грех, если вообще такое можно назвать грехом.

— Не скажите, — задумчиво ответила она, — иногда и меня смущала похоть.

Слово «смущала», в этом случае было неточно и неправильно, но я не стал углубляться в теологические и филологические тонкости, погладил ее круглое плечо и встал с дивана:

— Нужно идти. Ордынцева осталась одна в доме, боюсь, как бы Илья Ильич чего-нибудь ей не сделал.

— Он сейчас с Аленой, ему не до вас. К тому же Опухтин расстрелами не занимается, это работа Акима.

— Нашел же время прислать его, — сказал я и кивнул я в сторону входной двери.

Упоминание об убитом стороже заставило вспомнить о том, что он по-прежнему лежит тут же у порога.

— Что с ним делать? — спросил я. — Не оставлять же его в бане.

— У них здесь рядом есть место, где они топят убитых. Пусть покормит рыб вместе с теми, кого убил.

Мы оделись и не без труда в четыре руки дотащили здоровенного, тяжелого сторожа до омута где покоились расстрелянные им же «контрреволюционеры». Когда мы вытаскивали его из бани, я старался не смотреть в обезображенное пулей и смертью лицо. Потом в темноте ночи, это стало неактуально.