Евгений Штауфенберг - За секунду до сумерек

– Ну что, заработал, – сказал Чий.

– Да ладно, знаю, разберусь. Сам начал, сам и разберусь. Сходим, ничего…

– Сходит он!.. – подошел Шага.

– Не ори. Схожу.

– Дурак! – жалея, сказал Шага.

– А как еще было, по голове получать?

– Слушай, а почему бы и нет, а? Я не пойму, что у тебя с ней такого, все получают – так ничего, а тебе так нельзя, у тебя она сразу же испортится, я стою и думаю, что сейчас придется свою подставить из-за тебя, и ничего!

– Не ори, – Краюха обернулся и глянул назад. – Ты что думаешь, я из-за себя, я стоял там, как обосравшийся, и думаю, нельзя, ведь пацаны ни за что выхватывать будут, значит, я не хорошим таким останусь, сам начал, а из-за меня вы. Вы что? Я, значит, вообще у вас…

– Не думаем, – сказал Чий. – Нет, ты не у нас…

– А ты, значит, думаешь, что нам лучше стало оттого, что тебя тут обговняли на наших глазах, а мы ничего сделать не смогли…

– Посмотрим, это сейчас так. Схожу, вернусь – нормально все будет, – Краюха гордо вздернул подбородок. – Сколько туда? Недели три…

– Это с ним? Ну! Три! И еще три по три…

– Да ладно, ты тоже не преувеличивай, такой же человек, тоже слабости свои, как и у всех, и на них также играть можно…

– Один «такой же человек» он, и другой «такой же человек» ты, да? – сказал Шага. – Ты самый, такой же человек, самый-самый. Ты думаешь, он из-за чего туда пошел. Ты думаешь, ему это интересно, показать Краюхе, что, мол, он ошибался? Краюха согласится, и они назад пойдут, оба довольные?

Краюха замешкался. Шага отвернулся. «Такой же человек», – буркнул он под нос.

– Да ладно. Что сейчас уже сделаешь, – сказал чий, – А ты иди, тебе теперь больше ничего не останется, только ты забаловался что-то: такой же… играть на слабостях можно, ты сегодня уже сыграл.

Краюха ничего не сказал и молча недовольно пошел подбирать свой бурдюк под кувшином.

– А камень где? – спросил Шага.

– Там … Отдал кому-то. Тошно мне здесь сегодня.

Краюха вернулся и встал рядом, зажав бурдюк под мышкой. Судя по всему, там еще солидно оставалось.

– Это день такой, – сказал Шага.

– Как знал, что так и будет. Так идти не хотелось, но надо, думаю. Пошел, дома противно, тут еще хуже стало. Может, болеть начал. Серьезно, а? Знаешь, когда только-только ломота появляется, крутит, мутит…

– Шага улыбнулся:

– Это с чего это вдруг? Глупости то не говори. Мы здесь все тогда болеем, каждый день.

Чий повернул голову и посмотрел на столпившихся под факелом, разговор продолжался, о Лесе, о том, как идти. Но Израна там не было. Изран, оказывается, вместе с Воротом сидел в стороне, на куче прелого зерна, лежащей с незапамятных времен, цвета сухой земли. Они о чем-то вяло говорили. Видимо, примерно о том же, о чем и они сейчас. Не хочется ему, понял Чий, но ничего, он никому так думать не позволит, пинками гнать станет, если придется. Вот он и опять победил, правда, сейчас и сам не рад, но победил. Почему так всегда, что в нем такого, ведь не сила – это глупо. А что ум. Вроде, и не он, вернее, не только не ум. Если разобраться, Чий знал его безумно долго, с раннего детства, а это то же самое, что и всегда. За такой отрезок времени о человеке узнаешь все. Можно предсказать, как он будет вести себя в какой-то выдуманной ситуации, случись она на самом деле, со значительной долей вероятности, что он будет делать, а что не будет, и как именно, это Ушастый бы не понял, а он понимает. Но, что интересно, сам повторить не сможет. Почему? Да кто его знает, почему. Но не сможет – факт. Потому что нет у него той же смеси храбрости, наглости, справедливости, жестокости и, кто знает, чего еще, как у того в голове.

Он услышал, как скрипнули створки ворот, и в толпу вклинился кто-то маленький и вихрастый, стал что-то спрашивать и через некоторое время вышел к ним. Чий узнал его – долговязый, которого он увидел по дороге, где дети играли, тот самый долговязый, который топил в луже стебель полыни.

– Кгаюха, там тебе пегедали, – у него не было двух зубов спереди, и он картавил, – чтобы не ждали, ничего не получиться. Б*ат твой сказал.

– Вот же еб, …бляха, – сказал Чий, – как и думал, зря прождали… Твою ж так! Он посмотрел на молчащих, Краюху и отвернувшегося Шагу.

Скука. Серость. И зря, все зря, Теперь можно было идти домой, он подумал о доме, о брате, который, наверняка, уже спит. Домой тоже не хотелось, он молча взял в руки бурдюк и сделал три крупных глотка, в нос ударил запах алкоголя и старой ягодной настойки с душком.

– Пойдем, – сказал он.

И Серый вечер продолжался. Точно такой же, как и все остальные, те же лица, какие видишь изо дня в день, та же обстановка. Небогатые деревенские новости. Главной из которых на сегодня была та, что идти к Громовой сейчас собиралось пол-Амбара, хоть, скорее всего, все откажуться, когда дело дойдет до того, чтоб действительно выходить. Тоже своя традиция такая. Пришел из Степи Драр (это было уже известно), у Куцего завтра свадьба, официально об этом еще не объявили, а может, и не объявят, видимо, много гостей себе не хотят, жадные, дальше еще долго перечисляли случаи, которые происходили с семьей Куцего и в которых их жадность особенно сильно проявлялась.

Да и нашел тоже на ком жениться, на Инельге Рябой, уродов таких, как же сами, наплодят. Кто-то сказал, что, по слухам, Нарва погиб. Полтора месяца уже как, в Степи, собака одна из своры вернулась (ну, об этом еще неделю назад говорили) …

Факел догорал. Язычок пламени трепетал на обуглившейся ветоши, утопал в дыму, больше не огибавшем стропилу, а текущем через неё с обеих сторон сплошным густым потоком, и почти не давал света.

От браги веселее Чию не стало, если не считать эйфории первого времени, которая тут же прошла. Его тошнило, клонило в сон, и больше всего выводил из себя писклявый голос Ушастого Сурана с его детской суетливостью, от этого болела голова, чувствовалось, как раздражающе пульсировало в висках.

Он смотрел на серые лица и, вяло следя за ходом разговора, думал насколько ему обрыдло видеть все это каждый день. «Пройдет», — так он этим вечером подумал, просто сегодня плохо, а может, наоборот, сегодня и тогда, в последний раз, когда было тоже самое, и до этого – все это моменты просветления, когда человека отравленного, который сидит внутри, вдруг начинает тошнить и рвать всем что накопилось, до тех пор, пока опять не наступает отравленная пьяная прострация, когда все опять становится все равно. А как можно жить иначе? Скорее всего, просто у него сегодня разгулялась фантазия, но если так, то почему у него в последние годы постоянное ощущение, что это временное, и дальше должно наступить что-то лучшее. И он ведь не живет, он только готовится жить… Потому что жить по-взрослому у тебя, полу-выросшего полу-ребенка, еще не получается, семью заводить и пахать с утра до вечера, чтобы выбраться из нищеты лет через десять, нет ни желания ни возможности, как одногодки делают некоторые, потому что ребенок еще, но, может быть, правильно это, а не с тканью возиться без толку. И еще потому, что детские мечты уйти к караванщикам, например, уже почти ясно, никогда не сбудутся, и остается торчать на Амбаре, пить бражку и ждать, когда наступит, наконец, что-то лучшее.