Анна Дэвика - Телепортация

Нет, сегодня все вроде бы в норме. Количество задержанных в изоляторе соответствует количеству записей и прочих документов. Скажете – мелочь. А приятно.

Так, что тут у нас: ага, девочки, Петрович и какой-то хмырь. А где ж любезный алкоголик? Замыкали? Что ж, разберемся, но не сейчас… Потом, когда к слову придется. Чтобы знали, что он как бог, знает все… А так, ничего интересного. Все как всегда, и это замечательно. Это и есть порядок.

Стоп.

Вчитался в упрямые, склоненные не вправо, а влево строчки. Ступицын, его почерк. Этот да, этот может приволочь… чего… ах, ствол?!.

Взяв в руки «…неизвестной системы пистолет, предположительно огнестрельный…», он только головой покачал. И дело было даже не в том, что невооруженным взглядом видно – работа старинная. Покачал пальцем курок, взвесил в руке – тяжелый. Впрочем, все это мелочи.

Если бы этот пистоль кто-то продать пытался, все ясно: откуда-то из частной коллекции его потянули, теперь хотят столкнуть.

Но взяли ствол-то этот (кстати, а музеи ничего такого не заявляли? Надо бы ориентировочки глянуть) у какой-то неруси, при этом лепетал он – Виктор Григорьевич прищурился, ища нужную строчку – ну да, «на русском и иностранном языке, предположительно французском». Одет как пугало, хотя чего сейчас не носят, за всем не уследишь.

Дальше – больше: черный-то он черный, а по-русски говорит чисто, без акцента, без фени. Какой-то весь пережаханный… Такие должны до дна колоться – что, кто, откуда пришел, а он в несознанку… Молчит, как Герасим… Да, дела.

Все это называется одним словом – непорядок. И не где-то, а на его территории – это как нож по сердцу.

И что теперь делать? Это вопрос.

Можно, конечно, передать его подальше, по инстанции. Документов нет, оружие… а оружие интересное, за такое немалые деньги можно поднять, особенно если с умом, без спеху… ну так вот, отправить его, а там пусть разбираются…

Так-то оно так. Но там такому «подарочку» не обрадуются и спасибо ему за ЭТО не скажут. А скажут, постарел, мол, Арефьев для своего поста, не тянет. С работой не справляется, на нас перекладывает. Пора его задвинуть…

И задвинут его куда-нибудь в Кукуево. И будет он такой, как сотни других. Потому что кукуевых много, а его район может быть один на всю столицу, и даже на всю страну.

Думай, голова, – шапку куплю.

Не давать делу ход? А пистолет-то знатный – сколько, интересно, за него дадут умные люди? Можно надавать по шеям, чтобы не шлялся, отобрать пистолет, чтобы дел не натворил, и послать куда подальше. За околицу района. А еще лучше за околицу Москвы. И все. Нету тела, как говорится, нету дела, с него взятки гладки.

Вариант? Вариант. Какой все-таки богатый по возможностям язык-то русский. Вот какая, к слову, может оказаться разница если послать по инстанции и послать подальше… В одном случае теряешь хлебное место, в другом получаешь барыш. Вот так-то.

Ну а если, Григорьич? Если что-то произойдет? И выплывет, что ЭТОТ здесь был, но его отпустили. Сами же отпустили. Виктор Григорьевич представил себе лицо своего начальника и вздрогнул: тут может круче получиться, чем переезд в другой район… М-да, надо же было такому случиться. Эх, знать бы, кто он… Так, чтобы наверняка.

Никакой, он, понятно, не террорист. По виду – псих настоящий. Пистолет? Увел у кого-то, не бабка же подарила…

Он еще раз вчитался в протокол. Хм, говорит, что ничего не помнит…

В его голове бродили всевозможные идеи насчет того, кем может оказаться загадочный «терпила» – от самых невероятных, вроде обучающегося в столице потерявшего память заморского принца (из какой-нибудь африканской страны), до самых прозаичных: псих или нарик. А как иначе объяснить эту самую потерю памяти? У нормальных людей память не исчезает, точнее, у них ничего не исчезает, даже кошелек.

Вариантов было много, были они один абсурднее другого, и было это все не то. Чего-то не хватало, чтобы все сложилось в единую, понятную картину мира.

Валентин Григорьевич на своем веку всякого повидал. И даже самое диковинное всегда укладывается в некоторую схему. И чем больше человеку лет, тем больше у него в закромах этих схем и образов. И называется это жизненный опыт.

А тревожно было Валентину Григорьевичу потому, что субъект из протокола совершенно не укладывался ни в один из образов, существующих в закромах его памяти.

Ближе всего был, конечно, сумасшедший. Ближе всего, но… Виктор Григорьевич еще раз взглянул на список задержанных прошлой ночью…

– Ты мне вот что скажи, – строго спросил у него начальник отделения, лишь только за дежурным закрылась дверь. – С каких это пор ты у нас историком заделался? Ты ж вроде всегда психиатром был?

Андрей Петрович молча кивнул.

– Ну?! Что стоишь, садись. Рассказывай. – Сердито боднув воздух, Виктор Григорьевич указал на стул.

Он присел, как и полагается, на самый краешек. Немного помолчал, вроде как осмысливая, что сказать, хотя все уже давно продумал. Выстроил, так сказать, линию поведения.

– Так история же не наука, а так, литературный жанр, ею всяк может заниматься в меру сил и возможностей, – просто сказал он.

– Ага, что-то навроде хобби, – кивнул Виктор Григорьевич и криво усмехнулся. – Ну тогда расскажи мне, историк, историю о нашем задержанном. Но такую, чтобы я поверил. Ты ж, небось, с ним всю ночь протрепался. С тобой, значит, он говорить смилостивился, а вот с властью вроде как и не клеится разговор. Ну, может, ты мне, – он специально сделал ударение на последнем слове, – расскажешь, чего он шлялся по столице без документов и с пушкою ворованной в руке, а?

– Правду говорить? – взглянув на Арефьева, спросил Андрей Петрович.

– Ну а как же, – кивнул тот.

– Если правду, то много сказать не смогу. Правда вообще бывает очень короткой. Это ложь любит многословные кружева. Поэтому скажу одно – он неопасный, – глядя Арефьеву в глаза, сказал Андрей Петрович.

– А пушка? Где ее он взял? – постукивая по столу карандашиком, спросил Виктор Григорьевич.

– Там, где берутся все пушки, – нашел. Только думаю, что она чистая. Нигде не числится, значится, никто из нее не стрелял. Да и жалко из такой стрелять – ручная работа. Знающие люди немалые деньги дадут, – будто размышляя, сказал Андрей Петрович.

– Так-таки и никто? – недоверчиво переспросил его Арефьев.

– Никто, – покачал головой Андрей Петрович.

– И все-то ты знаешь, – с ехидцей протянул Виктор Григорьевич, хотя по голосу было слышно, что он задумался, и крепко, – ну, допустим. Ствол – ладно, его отложим. А сам-то он кто, этот твой, – он вспомнил мудреное слово, – протеже?

– Известно кто, Пушкин, – просто ответил Андрей Петрович.

Арефьев откинулся на спинку стула и скептически хмыкнул: