Александр Шуваев - Гном. Часть 2

Сухая глина под ногами, нынче истолченная отчасти в пыль, на уголь сожженная роща слева, пахнущая горькой гарью, только редко-редко торчат превращенные в черные столбы самые крупные из деревьев. Черное от гари, седое от пепла поле. Стертые до нераспознаваемости руины на ближайшем холме и что-то, вроде бы, поодаль. Пологие балки с угольно-черными берегами, как будто по ним протекли реки огня. Что за место? Да какая разница. Где-то в Германии. Как-то называлось, за что-то получило имя. Теперь умерло, и имя умерло вместе с ним. Больше некому называть и нет ничего такого, что дало бы новое название. На карте, понятно, какое-то название имело место, но теперь и карта врет. Приехали эсэсовцы, взорвали трехсотлетнюю запруду, помешала она им, чтоб, значит, затопить местность перед наступающими частями красных, вот только вода в два счета утекла сухими балками между холмов. Были они в небольшом числе и, судя по всему, тяжело, застойно пьяны. В том самом состоянии, когда алкоголь проявляет себя только некоторой замедленностью неестественно точных движений, мрачным ожесточением и непоколебимой уверенностью в том что твои решения, даже самые идиотские, являются не только наилучшими, но и единственно возможными. Мельком, – чтоб не вызвать приступа смертоносной ярости, – глянув в страшные, налитые кровью глаза одного из таких деятелей, оберфельдарцт Циммерман содрогнулся. Он утверждал впоследствии, что один только алкоголь такой картины дать тоже не мог, и имело место еще что-то, первитин, фенамин, морфий или смесь того и другого. Очень может быть, но, с другой стороны, – это смотря сколько выпить. Нормальных солдат их присутствие радовало примерно так же, как пребывание в непосредственной близости хрипящих от злобы цепных волкодавов без привязи и намордника. Прибыв, они первым делом пристрелили троих каких-то бедолаг в обтрепанной форме (одного явно ненормального). Судя по всему, именно с этой целью их и привезли. Потом, как было сказано выше, взорвали запруду, а, проделавши все это, начали выискивать, к чему придраться еще. Им не нравился внешний вид людей, уже который час подряд копающих траншеи в сухой и твердой, как саман, глине. Их совершенно не удовлетворяла опрятность солдат, поскольку «внешний вид воина великой Германии должен быть безукоризненным в любых обстоятельствах». При этом от говорившего уже метра за полтора несло сложной смесью ароматов, среди которых главными были перегар, свежак, тухлый лук, заношенные носки (пахнут ни капельки не лучше портянок и даже онучей), прокисший пот, прелая моча, присохшее прямо в заднице дерьмо – и прочее, но уже по мелочи. Им казалось, что у фолькс-гренадер 16-й дивизии недостаточно высокий моральный дух, и поэтому они всё требовали огненной ненависти к большевистским полчищам и фанатической преданности идее.

Они были не вполне справедливы к своему командиру. Впрочем, это характерно для всех подчиненных, вне зависимости от нации или эпохи. Лейтенант Панновиц, будто почуяв что-то, прибыл к месту действия, на ходу зачем-то напяливая каску и дожевывая. Около двух минут он, как истинный знаток, слушал лекцию о несгибаемом упорстве и преданности Фюреру даже с некоторым удовольствием, но потом на лице его отразилась откровенная скука. Он понял, кто перед ним.

– Шли бы вы отсюда, – проговорил он, наконец, с мучительной тоской, – а то, не ровен час, «иван» придет. Это вам не кацетников мордовать. Запросто можно пасть смертью храбрых в духе фанатической преданности, и Рейх потеряет еще нескольких образцовых арийцев. Вполне может, кстати, не пережить такой потери.

– А-а-а, – почти завизжал унтершарфюрер, – вот вы чего хотите на самом деле! Избавиться от нас, чтобы удобнее было перейти к русским, когда они придут сюда? Поди, – у каждого припрятана эта мерзость? – Он поднял над головой скомканную листовку, ту самую, с фотографиями. – Так?! Ф-фсе вы тут…

Он не договорил, потому что еще один из его команды, криворотый недомерок, который до сих пор не сказал ни единого слова и только в явном изумлении озирался по сторонам, вдруг каким-то птичьим движением вытащил «люггер» и выстрелил лейтенанту в живот. Сбило с толку и помешало старому фронтовику отреагировать должным образом то, что у стрелка двигалась одна только рука, отдельно, так, что остальное тело сохраняло неподвижность. Это было так дико, что на миг замерли все присутствующие, даже эсэсовский проповедник, резко обернувшись, замер с открытым ртом. По-другому отреагировал один только Клаус Эйдеманн по кличке «Штихель». Бог его знает, как у человека получалось опираться на «МГ – 42», будто его и вовсе нет. В смысле – и Штихеля, и пулемета. Плотная струя пуль ударила по эсэсовцам, как бьющий наотмашь лом, как взмах косы в руках самой Костлявой. Нелепо взмахнул руками, подлетел и рухнул на спину непрошеный проповедник, он стоял ближе всех, и потому очередь буквально выпотрошила его. Изломанной куклой кувыркнулся на бок и затих криворотый убийца. Человек, не расстававшийся с пулеметом уже четвертый год, Клаус срезал всех «черных» практически в одно экономное движение, но последний все-таки был застрелен в спину и на бегу. Так и сунулся вниз лицом, с вытянутыми вперед руками.

– Оберсту, – прошептал сереющими губами Панновиц, – оберсту доложите. Скажите, что переодетые диверсанты…

Немцы есть немцы, – они и пошли, и нашли, и доложили. Оберст есть оберст, – он пришел. Да, взгляд устремленных в непостижимые дали глаз был несколько стеклянным. Да, шаг мог бы показаться кому-то слишком чеканным. Но так – полный ажур, не подкопаешься.

– Так, – проговорил он, покачиваясь над свеженькими трупами на носках ослепительных сапог, – взад-вперед, взад-вперед, – трусы-паникеры-истерики? Педерасты? Тогда все правильно. Содомиты – мерзость перед лицом Господа…

Дело в том, что он не был немцем, а, наоборот, австрийцем и католиком. И к его безукоризненно сидящей форме со всеми регалиями очень шел немыслимого совершенства кремовый котелок.

Падаль в вонючих черных мундирах без церемоний покидали в овраги, чтоб не смердели потом.

Из-за холма, едва не задевая развалин на его вершине, стремительно вылетел одиночный штурмовик, пролетел над передним краем на ультрамалой высоте, а потом развернулся в глубоком вираже и ушел на восток. Это, безусловно, радовало, но и смущало. Радовало по вполне понятной причине: к этому времени даже одиночный штурмовик русских мог причинить страшный урон. Два контейнера «елочных игрушек», – так их прозвали солдаты за круглую форму и стеклянные поражающие элементы, – запросто могли дать до полутысячи убитых и, главное, раненых, потому что ни окопы, ни щели не давали эффективной защиты от мерзких колобков, раскатывающихся по местности. «Полевой вариант» контейнера отличался большим, девяносто пять процентов, содержанием бомб, которые взрывались через минуту-полторы после рассеивания и только около пяти, имеющих отсроченное действие. У того самолета, который пренебрег ими, на подвесках было что-то очень похожее, и он мог бы устроить им веселую жизнь. А он не стал.