Леонид Гурунц - Наедине с собой или как докричаться до вас, потомки! Дневниковые записи 1975-1982

В критических выступлениях, статьях и фельетонах мы часто встречаемся с такой ремаркой: "Случай, конечно, единичный, исключительный…" Такой фельетон можно уже не читать, а оратора не слушать. Оговаривая уже в самом начале, что прецедент – редчайший, он тем самым снижает остроту, сущность того, о чем необходимо рассказать. После такой ремарки случай уже не живет. Он мертв. Так стоит ли его остерегаться, если он – труп?

Все тот же уход от правды, но только стыдливой мелкой пробежкой.

Как часто мы бдительно оберегаем читателя от правдивых книг, книг беспокойных, бичующих наши недостатки, и как бываем смешны, восхваляя книги, в которых блистательно отсутствуют недостатки, самые огорчительные стороны нашей жизни.

Вспоминается мне книга Н. Шпанова, изданная перед самой войной: "Первый удар. Повесть о будущей войне". Рекламировалась она как "советская военная фантастика". Помните, каким рисовалось начало войны Шпанову: наши воздушные силы без особого труда громят авиацию противника, за какие-нибудь полчаса изгоняют вражеские самолеты из советского неба, а уже через четыре часа ведут воздушные бои далеко от нашей границы…

Ни одна книга в нашей стране не имела таких тиражей, как эта. Военное издательство выпустило ее в учебной серии "Библиотека командира". А между тем я не знаю ни одной другой книги, в частности из "крамольных", которая бы принесла нашей стране столько вреда, сколько эта широко разрекламированная шапкозакидательская "фантастика"…

К слову сказать, мы так часто загоняем правду в подполье, что она стала тем сладким запретным плодом, который вызывает нездоровый интерес и любопытство. Мне даже кажется, что вот этот нездоровый интерес и есть та благодатная почва, на которой растут модные поэты, делают себе бизнес. Запретный плод, известно, всегда слаще.

Но правда должна быть достоянием всех писателей, а не только активных и смелых. Она должна быть непременным условием и девизом для каждого художественного произведения.

Кто-то сказал, что страдания жизни мы часто видим увеличенными, а радости – уменьшенными, как в перевернутом бинокле. Верно, не следует этого делать.

Но почему, когда мы поступаем наоборот, когда радости видим увеличенными, как в бинокле, а страдания – уменьшенными, никто не возражает нам, не говорит, что мы поступаем так же неправильно, как и тогда, когда расписываем и рассусоливаем страдания.

Жить можно только отвечая за все. Это делает жизнь трудной, наполняет ее испытаниями. Но только она настоящая, достойная, нравственно чистая жизнь. Жизнь человека, чувствующего себя ее хозяином и ее созидателем.

Вспоминается мне разговор с одним из редакторов, которому попало за какой-то опубликованный им рассказ. Он сказал: буду теперь печатать произведения, в которых дважды два – четыре.

Дважды два – четыре. Это верно. В математике, говорят, это было великим открытием. Но что делать, если в искусстве дважды два не всегда четыре?

Когда вам попадается серая книга, знайте – она не в ладах с правдой. Что скрывать, есть еще такие писатели, которые воротят от правды лицо. На них давит арифметически правильный редактор.

Добро и зло, свет и тьма – вот неизбежная тема искусства во все времена, и в наше – тоже. И жалок тот, кто пытается не замечать одну из противоборствующих сил, одну из сторон, видеть только "небесную лазурь", либо "грязь дорожных луж". Ибо отказ от какого-либо из этих компонентов ослабляет идейный заряд, силу воздействия литературы на читателя. То есть перечеркивает самое искусство, где действует знаменитое "не верю" Станиславского.

Помогать добру и мешать, изо всех сил мешатъ злу – было моей первоочередной задачей, моим писательским кредо. Если я хоть в какой-то мере справился и с тем, и с другим, значит, жизнь в самом деле прожита не зря. Значит я чего-то стою.

Отрицание и утверждение, помесь ума и безумия, добра и зла – суть жизни, ее естественная раздвоенность. Не замечать ее – не знать жизни, сотканной из противоречий.

Если б в жизни было бы одно Добро или одно Зло, она остановилась бы в своем движении.

… Добиваться счастья для себя, в одиночку – бесполезная, зряшная работа. К одиночкам счастье не идет.

Писательская профессия – мирная профессия. Но когда началась Великая Отечественная война, писатели оказались на переднем крае. Они были солдатами и летописцами войны.

В старину говорили: когда гремят пушки – музы молчат. Нет, когда загремели пушки – наши музы не молчали. Не про нас эти слова.

Аветик Исаакян в ответ на вопрос, что самое главное в человеке, сказал: жажда справедливости.

Жажда справедливости и моя путеводная звезда.

Жизнь, писателя – не только его книги. Это и участие в делах родной страны, в ее трудных буднях, дерзаниях и замыслах.

У Шандора Петефи читаю:

Тем, кто сошел с проторенной тропы,

Всегда грозят колючки и шипы…

Признаюсь, на моем пути много было колючек и шипов.

И все же иду! Ломлюсь через бурьян…

Змеиных гнезд немало на пути,

Я их топчу, чтоб все-таки идти.

В литературе очень важно суметь оставаться самим собой. Если ты, подводя итоги, можешь сказать: я был то, что я есть, – считай себя талантливым. Талант – это мужество.

Литература не любит испольщиков и поденщиков. Художник, поддавшись соблазну переменчивых и преходящих соображений, заранее выносит себе смертный приговор.

Спокойная монотонная жизнь без взрывов и катаклизмов может рождать только живых манекенов. Для творческой жизни нужно еще беспокойство. Нужно, чтобы были и взрывы, и катаклизмы. Миру нужны не только овцы, но и волки. И человеку нужен волк – трудности, которые подстегивают его.

Мы порой легко поддаемся обманчивой музыке громких фраз, забывая, что риторика еще не свидетедьство о смелости, героизме. Хорошо сказал на этот счет Ромен Роллан: "Героизм – это видеть мир таким, каков он есть, и любить его".

Плутарх учил людей покоряться судьбе. Какое жалкое прибежище! Я этому Плутарху уши бы надрал за такие слова. Никакой покорности! В любом возрасте, при любой погоде. Надо хватать свою судьбу за глотку. Не дать сломить себя.

Михаил Пришвин, всю жизнь имевший дело больше с птицами, травой, природой, чем с человеком, как-то "сам по себе" стал классиком, нашим советским классиком. Он вошел в пантеон незаметно, но занял там свое прочное место. Этот пантеон не терпит шумных посетителей, их он вежливо выпроваживает. Тихо, без музыки.

Я часто думаю о Пришвине, о его литературной судьбе. Она несколько загадочна.

Любопытен разговор двух девушек с писателем.

– С вами легко,- сказали они,- будто вы женщина.

– Конечно,- ответил писатель,- ведь я тоже рожаю.

В этом, по-моему, вся загадка. Книги тоже рождаются, как дети, и их тоже долго вынашивают. Только то, что выстрадано, и есть настоящее. Пришвин своих ”детей" вынашивал. В этом его сила.