Алексей Волков - Клинки надежды

Федька прошел из конца в конец, пытливо окинул валяющийся инструмент, словно решая, стоит его использовать или нет? А если использовать, то что именно?

Лязгнула отворяемая дверь.

Нет, чем хорош Гришка, любой приказ выполняет моментом. Иногда, торопясь, напутает или перестарается, так не со зла. Исключительно из желания угодить.

Однако раньше Гришки в вагон влетел мужик в разорванной голубой рубахе. Вид у мужика был испуганным, глаза так и зыркали по сторонам, а лоб блестел от испарины.

– Иди! – Гришка возник сзади, хотел было двинуть мужика по шее, да только в вагоне этого делать уже не стоило.

Горобец порывисто шагнул к обывателю, впился в лицо тяжелым взглядом, скользнул по фигуре.

– Где рубашку порвал?

– Да у станции. Проходил, никого не трогал, ничего не делал, а меня вдруг схватили да тащить сюда. – Мужику было явно не по себе, однако он еще старался сохранять какую-то видимость ни в чем не виноватого законопослушного гражданина.

– Хочешь сказать, мои орлы? Гриша, ты зачем порвал человеку рубаху?

– Я и его на две части порву, – оскалился в улыбке бугай.

Матрос хмыкнул, прикидывая.

– Что ж, попробуй. Амбал ты здоровый, но человека на две части в одиночку…

Доставленный вертел головой, пытаясь понять, всерьез говорят или же шутят. Его единственная вина – это то, что подвернулся под руку. За такое не убивают!

Но взгляд матроса был тяжел и холоден. Это был взгляд убийцы, и на мужика он уставился исключительно как на жертву.

– За что?.. – сдавленно выдохнул бедолага.

– Но смотри, на две. Порвешь – портсигар подарю. Золотой, с монограммой. Да ты его помнишь. Не порвешь – отдашь мне трость, в которой шпага. По рукам?

– По рукам.

Ноги обывателя стали слабеть, и он начал медленно сползать на песчаный пол.

– Куда? Стоять! – рявкнул Григорий.

Дополняя приказ, он подхватил мужика за шею своей лапищей и дернул вверх.

Горобец внимательно смотрел, что будет дальше.

Собственно, ничего дальше не было. Григорий рванул из ножен саблю, взмахнул и нанес баклановский удар.

Тело мужика разделилось на две неравные половины.

– Во! – торжествующе произнес бугай.

– Мы договаривались – разорвать, – заметил матрос.

– Какая разница? На две же части! – хохотнул Григорий.

Он хотел добавить про портсигар, но посмотрел в глаза своего атамана и несколько стушевался.

– Жульничаешь, Гришка. Смотри, не люблю! – Но к некоторому облегчению бугая вопрос о трости Горобец не поднял. – Давай следующего. Я тебе покажу, как надо.

Следующей оказалась полноватая бабенка лет тридцати. Взошла, увидела располовиненное тело и вскинула в испуге руку ко рту.

– Ой, мамочки!

– Не боись. Саблями тебя никто полосовать не будет, – без улыбки поведал матрос.

Он впился в женщину взглядом, и та ойкнула еще раз. Ее несколько раз качнуло из стороны в сторону, что-то вдруг хрустнуло в тишине, лицо женщины перекосило от боли, и вдруг она упала, дернулась раз и затихла.

– Твою мать! Не получилось, – с некоторым оттенком досады поведал матрос.

Григорий посмотрел на труп, перевел взгляд на Федора и спросил:

– Я того, не понял, что ты хотел?

Вместо ответа Горобец выругался. Без эмоций, словно не крыл матом, а разговаривал на каком-то иностранном языке. К чему сводился смысл тирады, понять без переводчика было невозможно. Даже такому сквернослову, как Григорий. Хотя, возможно, то была не осмысленная речь, а набор слов.

Уточнять Гришка не стал. По опыту знал, что в нынешнем состоянии Горобцу лучше особо не докучать.

– Ладно, давай следующего, – вымолвил матрос.

В вагон впихнули мальчонку лет двенадцати. Босого, в подвязанных веревкой штанишках и грязной рубахе. Перепуган мальчишка был никак не меньше женщины. Только не ойкал, вообще старался не показать своих эмоций.

– А этот шкет зачем? – чуть поморщился Федор.

– Дык, что, отпустить? – переспросил Григорий с явным сожалением.

Атаман посмотрел на помощника, словно говоря: ты что, идиот? Взгляд был настолько выразительным, что крепившийся вначале мальчонка всхлипнул.

Он что-то хотел сказать или попросить, однако не успел. Григорий подошел к нему сзади, вцепился в голову и резко повернул.

Раздался хруст шейных позвонков, и мальчишка с переломанной шеей присоединился к уже лежащим на полу.

Горобец одобрительно хмыкнул. Мол, это намного лучше, чем пытаться разрешить спор самым надувательским образом.

Но все-таки это было не то! Три жертвы – и никакого толка! В другой раз Федька был бы не прочь просто позабавиться, однако сейчас надо было выполнить намеченное дело.

Матрос лишь посмотрел на помощника, и тот вновь шагнул к двери и выглянул наружу.

С полминуты он выбирал, а затем ткнул пальцем и заявил:

– Ты!

Обросший щетиной мужчина в недорогом костюме был напуган раньше, чем вступил в вагон. Внутри же он вообще побледнел и лишь переводил полный ужаса взгляд с хозяев передвижной камеры на их безжизненных гостей и обратно. Нижняя губа мужчины заметно подрагивала, и точно так же подрагивали кисти рук.

Матрос надвинулся на него, впился взглядом. Мужчина поневоле стал отступать назад, пока не уперся в стену. Пятиться дальше было уже некуда. Может, и можно было попытаться прорваться к двери и вырваться на перрон. Там тоже ждала охрана, однако даже самый хлипкий шанс лучше никакого.

Здесь никаких шансов не было.

Неясно, понимал ли это мужчина, или ему было легче надеяться на чудо, чем решиться на поступок.

Горобец приблизился вплотную. Он внимательно разглядывал каждую черточку на лице жертвы, каждую капельку пота. Под этим пристальным взглядом мужчина стал судорожно дышать. Хлипкий вздох, прерывистый выдох, повисшая долгая пауза и опять.

Вдруг мужчина издал протяжный стон, словно у него кто-то стал тянуть жилы. Это был именно стон боли, причем боли почти нестерпимой, безжалостной, от которой нет спасения.

И крик, животный крик мучаемого существа, которое даже не в силах защищаться.

Пот по лицу мужчины катился градом, на лице не осталось ни кровинки, только теперь он был словно парализован и шевельнуться не мог. Он не мог даже отвести взгляда от своего мучителя. Хотел, но не мог.

Снова стон. К поту присоединилась тоненькая полоска крови из прокушенной губы. Она особенно выделялась на фоне мертвенной бледности лица. Красное на белом.

Чуть в сторонке Григорий деловито закурил папиросу. Он-то не раз был свидетелем подобных забав матроса и уже не испытывал прежнего интереса к бесконтактной пытке. А раздающиеся вперемежку крики и стоны вообще оставляли его равнодушным. Вот если бы кто-нибудь корчился от рук Григория, тогда да. Тогда звуки могли бы доставить удовольствие.