Мик Джексон - Подземный человек

Мы с мистером Бёрдом почти сразу обнаружили, что разделяем страсть к картографии. Я показал ему свою скромную коллекцию карт севера Англии и помню, как он упомянул местную карту большого масштаба, выполненную в форме диска. Я довольно неопределенно пообещал разузнать о ней, да так и не занялся этим. Но теперь, годы спустя, я стоял перед этой самой картой, и радость переполняла меня. Как и к большинству сильных удовольствий этой жизни, к ней странным образом примешивалась меланхолия.

Не успел я начать разглядывать все эти розовые, зеленые и голубые пятна, как вернулся Клемент с двумя горничными, которые, под его внимательным присмотром, подняли карту, чтобы ее можно было как следует рассмотреть.

Результат был ошеломительный. Карта настолько велика, что девушкам пришлось встать на стулья. В диаметре она добрых шести футов. Может, и больше.

Особенно поражает именно форма карты — очевидно, идеальный круг, — которая наводит на мысль о том, что ты стоишь перед картой целого мира. Вот оранжевый, пурпурный, желтый — все живописно перемешаны, как фрукты в салате. Но только если подойти гораздо ближе и прочесть названия княжеств, столь искусно украшенных этими цветами, понимаешь, какой это маленький мир, с Мансфилдом в качестве столицы, как будто остальная Англия была обрезана, как обрезают лопаткой сырое тесто для пирога, свисающее по бокам тарелки.

Ясно видны дороги и реки: вздутые вены напряженного человека. Они ползут вверх и вниз, туда и сюда, связывая весь этот странный шар. Каждый городок, деревня и пастбище названы своим законным именем, в уменьшенном виде изображена каждая церковь, каждый лес представлен карикатурным платаном или дубом, гнездящимся в озерке собственной тени. Названия каждого района и графства тянутся по карте огромными буквами, так что сердце замирает при мысли о тех бедолагах, что вынуждены ютиться под огромной У или С ОКРУГА УОРКСОП.

Каждый переход цвета обнесен частоколом линий, оставленных пером мистера Сандерсона. Честно говоря, штриховка какого-нибудь уклона напоминает неряшливый отпечаток пальца художника. Как будто мистер Сандерсон имел удовольствие сидеть наверху, по правую руку от Бога. Взирать на пейзаж с точки зрения Создателя и зарисовывать для нас, простых смертных.

Но не все хорошо! При ближайшем рассмотрении замечаешь, что там, где сходится много дорог и стоит много зданий, эффект совсем не привлекательный — как опухоль или клякса. Город размером с Шеффилд, к примеру, выходит очень темным и перенаселенным — уродливый тромб в кровообращении этого мирка.

Если взглянуть еще внимательнее, видишь, что в попытке впихнуть какой-нибудь дальний город на край карты мистер Сандерсон местами нарушил свою восхитительную окружность. Ротерхэм торчит из планеты, как готовый лопнуть нарыв, Бэйквелл свисает, как струп.

И потому я отвел глаза от язвенных городов и селений, чтобы отправиться на поиски своего пасторального жилища. Найти Уитвелл не составляет труда, значит, я нахожусь чуть-чуть восточнее. Вот Кламбер, стало быть, я зашел слишком далеко. Я иду обратно — теперь медленно, медленно. И вдруг — ура! — вот оно! Мой дом, мое озеро, моя собственная подъездная аллея! Подписан даже погреб для льда, а также Зеленый Дол и Семь Сестер — мои благородные старые дубы. Эта находка доставляет мне нескончаемое, глубокое удовольствие. У меня есть место. Я существую.

Я почти утыкаюсь носом в дом, как будто могу увидеть самого себя, машущего из окна. И к несомненному изумлению моих юных горничных, осторожно упираю палец в это самое место на карте.

— Я здесь, — говорю я.

27 октября

Еще одна ночь беспокойного сна. Проснулся, не зная, где я вообще нахожусь. Как будто меня выхватили из океана сновидений и бросили на незнакомый берег.

Нет недостатка в фантастических теориях, объясняющих тайны сна. Лично мне всегда нравилась та, что предполагает, будто душа спящего возносится на другой уровень бытия, так что, пока наше тело спит под земным одеялом, наш дух парит в вышине.

По моему мнению, тончайшая нить соединяет дух с покинутым телом, которое действует, как якорь, и по этой нити нисходят вибрации звездных прогулок духа, которые спящее тело воспринимает как сны. Итак, когда мы спим, мы играем с воздушным змеем, но мы и змей, и тот, кто его запускает.

Но если весь мир пускает по ночам змеев, значит, небо должно быть заполнено нитями. Очень опасно. Вопрос: что происходит, когда две нити перепутываются? — ибо это легко может случиться. Вдруг тогда душа случайно вернется по другой бечевке и, проснувшись, обнаружит, что поселилась в теле незнакомца? Это беспокоит меня, с перерывами, уже довольно долгое время, и примерно так я чувствовал себя сегодня утром. Время уже шло к ланчу, когда я более-менее привел свои мысли в порядок.

Днем мы проехали через Западный тоннель к Кресвеллу, чтобы оценить ущерб, нанесенный пожаром мистеру Кендэлу, который бесцельно бродил туда-сюда, обливаясь слезами, невзирая на мои многочисленные уверения, что обо всем позаботятся. Мне сказали, что он как-то связан с детским садом или псарней — в любом случае ему повезло, что он остался жив. Ужасная, едкая вонь все еще наполняла дом; стены и потолки были черными от копоти. После пяти минут я решил, что достаточно повидал, и сказал Клементу, чтобы он возвращался в карете, а сам я пойду пешком, через Коровью Опушку и Гончарную Печь.

Стоит посмотреть, как огонь преобразил жилище человека после того, как он заснул в кресле с горящей трубкой. Каждая поверхность изменила свою фактуру. Знакомые предметы — чайник, табуретка, зеркало — стали неузнаваемыми. Но все это — ничто, если сравнивать с побоищем, которое смена времен года учиняет в лесах, и когда сегодня я шел через поместье, всюду меня встречало полнейшее, всеобъемлющее разорение.

Пейзаж совершенно лишился цвета; каждое дерево, каждый куст дрожал, обезлиственный. Им осталась лишь самая скудная часть спектра: от пепельно-серого до тускло-коричневого. Остальное впиталось в землю, из которой пришло, или было смыто дождем. Самые маленькие деревья протягивали ветки, как попрошайки, но я ничего не мог для них сделать.

Единственным видимым признаком жизни был одинокий кролик, который, почуяв мое приближение, во всю прыть понесся к своей норе. Мои шаги производили тягостный шум, когда я ступал на сухую листву и хворост, и древесина вокруг молча возвращала мне этот треск. Каждое дерево выглядело... оскорбленным. Притихшим и обиженным, как ребенок, которого ударили. До вечера я не услышал ничего, кроме эха ружейного выстрела (думаю, это кто-то из моих людей), дважды долетевшего со стороны заброшенного сада с угрюмой обреченностью хлопнувшей двери.