Борис Орлов - Начало великих свершений

Нечто невообразимо тяжелое обрушилось ему на голову. Тело пронзила мгновенная боль, перед глазами вспыхнул удивительно яркий свет, и все поглотила мягкая, благодатная тьма.

– Господин подполковник, бригада на связи!

Я нагибаюсь в башню, и в этот момент в откинутый люк со звоном ударяет пуля. Как я оказываюсь внутри танка, вспомнить я уже не могу. Должно быть просто нырнул, как в воду, "рыбкой". Над головой (а вернее – над ногами) с грохотом захлопывается люк. Я извиваюсь как червяк, и, после нескольких судорожных телодвижений, заехав сапогом в челюсть заряжающему Семенчуку, оказываюсь в нормальном положении, головой к верху, а задом к низу.

В смотровые щели командирской башенки мне видно, что на площади вспыхивает и тотчас спадает суета. Видимо, все в порядке и можно вылезать. Я открываю люк. На руинах какого-то строения толпа стрелков. Я окликаю Карташова:

– Что там, Николай Николаевич?

– Да мои орлы французов каких-то бьют. Ишь, гадины, стрелять затеяли.

Его южный говорок звучит успокаивающе, и я вылезаю из машины.

– Пойдемте, Николай Николаевич, пройдемся, посмотрим на этих героических "лягушек".

– Ну что ж, Всеволод Львович, пойдемте, взглянем.

Он вытаскивает из кармана кителя портсигар:

– Угощайтесь.

– Благодарю.

Карташов – южанин, и ему постоянно присылают в посылках душистую одесскую "Сальву". Моя "Элита" ни чуть не хуже, но отказываться не удобно. Да и не хочется. Я вынимаю зажигалку, и мы закуриваем.

Группа мотострелков расступается при виде офицеров. Один из них, веснушчатый парень с плутоватым рязанским лицом бойко рапортует:

– Так что разрешите доложить господин подполковник: вот они самые в господина подполковника, – неопределенный жест в сторону моей скромной особы, – стреляли. Тольки промахнулися. А энто вот, разрешите доложить, командир отделения Жежеря, – неопределенный жест в сторону здоровенного хохла с лычками, – их из пэпэдэшки срезал. А которые живые, так тем мы, разрешите доложить, сапогами ума вложили, чтоб знали, лягвы, в кого целить! Рапорт отдал унтер-офицер Прохоров.

Черт, он что, издевается? Что бы в дружинной дивизии так рапортовали, да быть такого не может! Но, всмотревшись в его хитрющую морду, я понимаю: парень просто изгаляется. Как-никак, а я – их должник. Не срежь Жежеря вовремя этого франка, сейчас бы я рапортовал. У райских врат.

– Благодарю за службу, парни. С разрешения Вашего комбата, с меня четверть водки.

Карташов одобрительно кивает, и мотострелки взрываются радостным:

– Рады стараться!

Мне любопытно взглянуть на моего несостоявшегося убийцу, и я продвигаюсь вперед. Перун-батюшка, да не может быть! Сжав в руках винтовку, передо мной, лицом вниз, лежит человек в генеральском кепи с красным верхом. У меня пересыхает в горле:

– Николай Николаевич! Позвольте Вас на минутку.

Карташов подходит и удивленно замирает. Затем машет рукой своим бойцам:

– Перевернуть!

Перед нами лежит очень высокий человек с худощавым носатым лицом. Я нагибаюсь и обыскиваю френч убитого. Удостоверение? Так-с, посмотрим. Сражаясь с французским правописанием, я, наконец, вымучиваю из себя перевод: "Генерал-майор Шарль де Голль". Это что же, тот самый, который "Механизированную армию" написал? Неисповедимы пути твои, Господи!

Простая задача: выбрать себе в Лаоне дом для постоя. Мы вчетвером идем по улицам города. Вчетвером – это я, Колыбанов, Семенчук и Танкист. Впрочем, "идем" к Танкисту не относится – он едет у меня на груди под наполовину расстегнутым комбезом. На уровне моей груди на свет Божий торчит его рыжая довольная морда.

Танкист – кот, подобранный мной в разгромленной саарской деревушке неизвестного названия. Он сидел и плакал над своей горестной судьбой на руинах дома. Бок обожжен, шерсть на лобастой башке и одно ухо здорово обгорели. Я протянул ему кусочек пайковой ветчины, а потом, ухватив за загривок, принес в танк. В руки он дался беспрекословно, видимо решив, что я – единственная опора в этой дико и страшно поменявшейся в одночасье кошачьей жизни.

В санитарном взводе коту обработали бок и голову противоожоговой мазью, наложили бинты, и вскоре в нашем "Корнилове" появился шестой член экипажа. За прошедшие десять дней он отъелся на пайковом мясе и трофейных сливках, ожоги зарубцевались, и на память о них осталась только кличка "Танкист", данная ему моими орлами. Танкист честно пережил все перипетии многокилометровых маршей, мирно подремывая на боеукладке, и два боя, после которых вылезал из башни на негнущихся лапах. Во всей этой свистопляске, окружающей его, Танкист решил что он – мой кот (или я – его человек, у кошек не разберешь), и теперь старается не отходить от меня ни на шаг. Так что он едет в квартирьерскую поездку, свернувшись уютным клубочком у меня на груди. Колыбанов и Семенчук идут на полшага сзади. Они вооружены ППД, так как в Лаоне еще могут найтись не сдавшиеся "пуалю", на вроде давешнего генерала.

Из окон дома, возле которого стоят два армейских мотоцикла, несется истошный женский вопль: " M'aidez! (На помощь!)". Семенчук лениво роняет:

– Стрелки гуляют.

– Что, тоже невтерпеж? – интересуюсь я.

– Ой, да надо мне того? – Семенчук, кажется, обиделся. Действительно, он – самый спокойный (видимо потому, что самый старший) солдат в моем батальоне. – Шо я, баб не видал? Для дома чего прихватить, это можно.

Мы проходим по улице дальше и наконец я вижу подходящий дом. Большой двор, в который можно поставить наш ЛК, чистенькое крыльцо.

– Пойдемте-ка, взглянем. – говорю я, и мы направляемся в дом.

Дверь не открывают несмотря на наш весьма громкий стук. Наконец Колыбанов не выдерживает и, разбив окно в подвале, исчезает в доме. Мы втроем ждем на крыльце.

Внезапно в доме звучат несколько коротких очередей. Я мгновенно выхватываю "Лахти" и, не заботясь о целости дверей (моего наводчика убивают, а я тут буду двери жалеть?), трижды стреляю в замок. Семенчук резким ударом ноги выбивает дверь, и мы врываемся внутрь. Полутемная прихожая пуста, но на втором этаже, куда ведет широкая лестница, слышны ругань и возня.

– Семенчук! Отдай мне автомат и живо за теми гуленами!

Башнер, быстро оценив обстановку, вручает мне ППД и уносится за подмогой. Я осторожно понимаюсь на второй этаж. В полутемном коридоре никого, но из-за дверей одной комнаты явственно слышно пыхтение и ругательства Зиновия. Распахнув дверь я замираю от увиденного. На полу валяется охотничья двустволка и какой-то старинный пистолет. Рядом с ними на полу же сидит пожилой человек и держится за челюсть. Около него сжалась девица в темной накидке, а чуть подальше валяется еще один мужчина. Напротив, на большом венецианском стуле черного дерева, восседает Колыбанов. Левой рукой он зажимает плечо, а правой направляет на пленников автомат. Увидев меня, он облегченно вздыхает: