Евгений Витковский - Павел II. Книга 1. Пронеси, господи!

— Готовность семьдесят третьей степени?

— Семьдесят три!

— Все техники-маркшейдеры?

— Все!

— Отставить лапанье!

Мощный спад секс-напряжения. Отставили.

— Повторить цель экспедиции. Герберт, вы докладывайте, прочим заткнуться!

— Отыскать пропавшего агента номер зет-римское-пятьдесят-четыре, иначе говоря Дж. К. Найпла, по заданию полковника Мэрчента передать ему советскую неконвертируемую валюту и снаряжение, в случае невозможности доставить его в Штаты!

— Тьфу… Дерьмы.

Гаузер твердо решил для себя, что ему снова, как в пятьдесят девятом году, достался в подопечные сношающийся детский сад. Будь они прокляты. Явно работать придется одному. Кто знает русский язык?

Ответом ему было глухое телепат-молчание. Русского языка не знал никто. Гаузер тем более.

— Кровавое дитя… — Гаузер мысленно перевел на английский чудовищное венгерское ругательство, подобного которому он не знал ни в одном языке. Ведь вся группа окажется в СССР немой! Как, спрашивается, вести себя после отрыва от гида? От Интуриста? Вообще, как хоть что-то делать в России? Хорошо этому подонку, Найплу, он школу ЦРУ кончил, значит, русский знает в обязательном порядке. А ему что делать, он этого языка сроду не учил?! Ведь всех собак теперь все равно на него, на Гаузера, повесят! Хоть поворачивай домой прямо в воздухе. Что делать? Гаузер с горя выпил еще две с половиной двойных чего-то. Видимо, водки. А, кровавое…

А самолет уже прошел над Северным полюсом. Вот-вот пойдет на посадку. А следом надо будет делать рога таможне. Ведь нужно скрыть от нее пять килограммов детонатора! Пятьсот клопомикрофонов! Пятьдесят тысяч в подлинной советской валюте! Еще Бог знает что! Гипнотизировать ее, суку! От ужаса Гаузер выпил еще две с половиной двойных. И еще две с половиной двойных. Доза была уже очень приличной. Но не настолько, чтобы забыть о сраме, который ждет его через два-три часа. Так что на всякий случай Гаузер выпил еще две с половиной двойных. Стало чуть легче. Почти пинта в организме. На посадку? Давай. Ремни присте..? Давай. А выпить еще дадут? Две с половиной? Уже не положено? А три доллара? А еще одну? А? Нельзя?

— Да кто у вас тут главный, бляди вы такие?

— Мистер, если вы знаете русский язык, это тем более обязывает вас не выражаться!

— Что такое? Мы же это, как там на каком языке, летим…

— А мне по…

— Да вы что, гражданин, вовсе усосались?

Гаузер очнулся. Один из трех его смазливых попутчиков, Герберт этот самый, тряс его за плечи, крича по телепатическому каналу:

— Сэр, вы же знаете русский! Мы спасены! Мы выполним!..

— Н…нет. Не выполним.

Лепет стюардессы, ставший понятным на мгновение, снова превратился в набор каких-то шипящих звуков. Белый как полотно Гаузер принял из ее рук очередные две с половиной. Это все только показалось — от перепоя. Нет… Не показалось.

— Надо будет гражданина в медпункт сдать!

Этого языка Гаузер не знал, не учил. И все же без сомнения это был РУССКИЙ язык, на каком же еще могла разговаривать эта перезрелая дура? И язык был Гаузеру понятен. И он мог ответить.

— Все в порядке, мамаша.

Стюардесса вскипела:

— Это я вам мамаша? Да я вам, хрычу старому, в дочки…

— Нет, мамаша, не годишься. А если сама признаешься, то, значит, я как раз твою мать…

Тяжесть исчезла. Самолет шел на посадку в Шереметьево.

Через полтора часа, окончательно пройдя все досмотры с помощью Гаузера, виртуозно сделав рога всем этим олухам в мундирах, сидели все семеро попутчиков в огромном здании олимпийского аэропорта. Самый смышленый из попутчиков, все тот же самый Герберт, гомосек проклятый, суетился, подливая Гаузеру в бокал водку по капельке.

— Еще, сэр… Как по-русски будет «любить»?

— Ты о чем, падла? О занятии этом своем любимом гнусном?

— Сэр, я ни слова не понимаю по-русски, вы же знаете! Так, сэр. Когда разовая доза неперегоревшей в организме водки переходит у вас за четыреста пятьдесят граммов, вы начинаете говорить по-русски!

— Ты уверен, падла?

— Сэр, отвечайте мне по-английски!

— Пинту, значит, выпить полагается?

— Фактически больше, ибо часть алкоголя тут же и перегорает.

— А вот если вы выпиваете более полной бутылки, — Герберт покосился на почти пустую на столе, — то вы…

— Блюю!

— Либо снова забываете русский язык, либо блюете! Простите меня, но мне кажется, мы все же можем приступить к исполнению миссии!

— К премии лезешь, падла?

— Сэр, Господи Боже мой, я же ни слова не знаю по-русски, говорите по-английски!..

Стоит ли уточнять, что и в самом деле где-то в диапазоне между четыреста тридцатью и четыреста восемьюдесятью граммами водки Эберхард Гаузер начал говорить по-русски. И уже через несколько часов бедная обманутая гидесса болталась перед памятником Ивану Федорову в поисках доверенной ей группы. А вся группа тем временем мчалась в такси к ресторану «Новый Арбат», где, как уверял водитель, можно хорошо выпить. Водитель вез семерых, хотя имел право везти четверых. Но девушки оказались такими тонкими, что немедленно скрылись где-то под коленями своих кавалеров, а представительный, довольно жирный товарищ на переднем сиденье все время ругался по матери, а с какого-то момента и вовсе понимать по-русски перестал. Какое, впрочем, было до этого дело водителю, если эти семеро бросили ему четвертной, сдачи не взяли и гуськом нырнули в ресторан?

Гаузер говорил по-русски виртуозно, с легким грузинским акцентом и матерными фиоритурами, которые завораживали иных искушенных официантов, как дудочка факира — кобру. Но знаний хватало всего минут на пятнадцать. Потом он либо блевал, либо забывал русскую речь начисто. Из «Нового Арбата», взяв с собой по бутылке, пришлось всем как угорелым нестись в «Славянский Базар». Больше чем по бутылке на сестробрата брать было рискованно, элегантные туристы не болтаются с бутылками по Москве, они их в отеле распивают. В «Славянском Базаре» оказались невежливые официанты и огромные столы, да к тому же к ним сунули восьмого обедающего, какого-то невзрачного типа с картофельным носом, маленькими глазами, плохо побритого. Потрепались с ним о московских ресторанах — тип говорил на вялом английском, именно английском, неприятном слуху каждого истинного американца. Тип все пил за их счет и нахваливал «Пекин», «Баку», «Иверию», «Лесную сказку», более же всего ресторан на Павелецком вокзале. Гаузер проверил, не телепат ли этот самый тип, услышал только какой-то глуховатый стук, совсем, совсем слабый, — впрочем, при чем тут телепатия, это уборщица шваброй стучит, — и выпил две с половиной. Такая уж доза ему в России понравилась. И Россия тоже уже почти нравилась.

Потом понеслись как угорелые в «Ханой», даже типа с собой взяли. Там его где-то потеряли, оттуда понеслись в «Варшаву», потом в «Иверию», поздно очень уже было. Даже и переспать со своими бабами некогда было, не то что Найпла искать. В «Иверии», наконец, заночевали. Где-то на задворках кто-то из обслуживающих за полусотенную бумажку — в долларах, увы, советскую брать не захотел — указал им какую-то гнусную комнату, где все легли на пол и захрапели, забыв от усталости об эротических планах. Впрочем, храпели шестеро. Ибо уже забывший русский язык Гаузер сидел посреди комнаты, колотил в отчаянии кулаками по полу и по чужим задам, ругался и по-венгерски, и по-албански. Он хотел протрезветь и не имел на то права. Проснулся же, как и остальные трое мужчин, совершенно небритым.