Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя

Леша потупился, пряча необоримую свою радость. Павло посмотрел Люсе в лицо и поторопился отвязать белый, самый верхний, самый большой, самый дорогой шар. С петухом.

— Держи до времени, кавалер. Пустишь — вперед хвостом полетит.

Леша поднял голову. И заморгал часто-часто.

— Дядя Павло!

На подполье первое дело при встрече со знакомым — не посмотреть ему в глаза. Если посмотришь — обязательно опознают. Лицо, голос, рост — все можно изменить, но глаза — нет. Павло не остерегся… может быть потому, что Люсино лицо, бледное, смутило его. Назло заговорил чужим, разносчичьим голосом, но глаз не спрятал. И сразу же его опознал Леша.

Люся рванула сына за руку прочь:

— Какой Павло? Что тебе чудится!..

На счастье, поблизости-никого, никто не мог слышать. Только старушонка какая-то, сухонькая и горбя-тенькая-платок на самый нос сполз, — тащит кошелку; из кошелки-рыбий хвост. Глухая, наверно.

А Павло далеко уже, на самом перекрестке, кричит опять, потряхивая разноцветной своей связкой: «Вот шары-шарики!..»-и косит глазом на высящийся за стеною тюремный корпус, на крайнее, во втором этаже, зарешеченное окно.

На Люсин сигнал в этом окне должен показаться ответный.

Люся наклонилась к Леше:

— На луну, да, Лешенька? Петух хвостом вперед полетит, — слышал, как дядя говорил? Вот смешно будет! Разожми руку, пусти веревку.

Мальчик глянул на мать, осторожно кося черный, как у нее, большой и влажный глаз, и тесней зажал в кулачок коротенький хвостик веревки.

У Люси дрогнули ресницы: не пустит.

— Посмотри, небо какое: синее-синее. А шарик белый. Когда он полетит, как будет красиво! Как будет весело!

Леша слушал внимательно. Потом он высвободил левую руку, за которую вела его мать, и зажал бечевку уже не в одну- в две руки, чтоб крепче было.

— Леша!

На тюремном дворе, в крайней, «искровской» клетке, громче обычного щелкали палки о чурки. Или только так кажется, что громче? Наверно — кажется, потому что все сегодня громче обычного: и голоса, и хруст песка под подошвой, и чириканье воробьев, и стук.

Гурский ходил с Бауманом под руку. По временам они откровенно — пожалуй, даже слишком откровенно-поглядывали на небо. Впрочем, день ясный, солнечный, небо синее, ни облака, ни тучки-отчего и не порадоваться на такое синее небо арестанту! Пошлют на каторгу, в кандалах, — там не полюбуешься. Сибирь-не Киев. А искровцы-всем известно-в каторгу пойдут. Новицкий уже закончил следствие, то есть подобрал в законе все статьи, какие надо для каторжного приговора: и оскорбление величества, и подготовка «насильственного ниспровержения существующего строя», и «незаконное сообщество, присвоившее себе наименование…». Всё есть.

Часовой под «грибом», в тени, вздохнул лениво и свесил берданку дулом вниз. Сколько уже за шесть лет службы прошло у него перед глазами на этом самом дворе «политических» — не то что на каторгу, а и на виселицу! Стены не зря фамилиями исписаны сплошь. И «искровские» имена-там же. На память.

Гурский ворчал, теребя клочкастую, нечесаную бороду:

— Нет сигнала. Значит, передачи не будет. Значит, кошка не готова. Или, может быть, провал?

Бауман толкнул его плечом безо всякой нежности:

— Да ну тебя! Зачем, почему…

Он не договорил. Из-за крыши ввысь, прямым, плавным полетом, поднялся белый с синим, ярко видным на солнце петухом воздушный шар.

— Сигнал… Ходу, Грач! Отвечай. Я буду следить за их ответным…

Гурский круто повернул к городкам. Со свистом пролетела, крутясь, дубинка…

— Очумел! Под самый удар… Без ног хочешь остаться?

Бауман-в камере, с табуретки — закинул, закрутил длинное белое полотенце вокруг ржавого толстого железного прута оконной решетки.

И тотчас почти над тюремной стеной взвилась радостно к небу многоцветная связка шаров. Увидев полотенце, Павло разжал руку… шары рванулись — и следом за ними рванулся Павло. Побежал по улице, крича не своим голосом:

— Батюшки!.. Упустил!.. Упустил!.. Держи-и-и!..

Леша ахнул, забыв про слезы о вырвавшемся у мамы из рук улетевшем белом шаре с синим петухом.

Прохожие смеялись, оглядываясь вслед бежавшему во всю прыть, нелепым бегом, Павло. Смеялись и надзиратели на тюремном дворе, запрокинув бородатые головы, глядя на исчезавшие уже в синем просторе шары. Они казались неподвижными, только становились всё меньше, меньше, меньше…

— Ну попадет ему от хозяина… Тут рублей на двадцать, ей-богу… Вот раззява несчастная!

Меньше, меньше, меньше… Вот и совсем не видно. Три сигнала. Все сказано, что нужно. «У нас всё готово».

«И у нас».

«Передаем кошку».

Люся с сынишкой подошла к тюремным воротам. Волнение не проходило. Напротив, когда Павло закричал и побежал, она ясно представила себе: белое полотенце плещет по воздуху с частой ржавой решетки, его на весь город видно, наверно, — и, наверно, весь город понял, что это значит: шар — полотенце — и опять шары; и бегущий по улице опрометью веселый парень; и красивая женщина в шляпке с отогнутыми вверх полями, с огромным букетом, закутанным в газетную бумагу. Весь город понял. И весь город ждет: что будет дальше?

Люся разнервничалась совсем. Даже щеки разгорелись румянцем, как никогда.

— Ты что? Ты о чем, мама?..

Дежурный надзиратель, небритый и грязный, хмуро глянул, почти что не раскрывая дремотой сомкнутых глаз, и лениво помотал рукой:

— Проходите. Нынче приему нет.

— Вызовите из конторы начальника политического корпуса, — как можно спокойнее сказала Люся и качнула букетом небрежно. — Он знает.

Дежурный сплюнул и переложил ногу на ногу:

— Никого я звать не буду. Проходите, сказано! Нельзя здесь стоять.

Голос был безразличный и твердый. Ясно — не уступит. И сразу на сердце стало спокойно и твердо. Люся стукнула кончиком ботинка в железный порог калитки:

— Потрудитесь сейчас же открыть! Вы не имеете права отказать в вызове начальника. Вы обязаны.

Надзиратель озверел неожиданно. Он рявкнул медведем:

— Ступай, я говорю! Не то заарестую!

Люся просияла. Только бы попасть за решетку, а там уж она сумеет. Она крикнула сквозь ворота:

— Не посмеете!

Дежурный поднялся, ероша бороду. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если б через калитку вторых, внутренних ворот не вышел в этот самый момент, направляясь к конторе, Гурский. Люся крикнула отчаянным голосом, не успев собрать мысли (от встречи этой, не случайной, конечно-он, наверное, поджидал, — она опять заволновалась):

— Господин Гурский! Я к Бауману с передачей.

Гурский приостановился, кивнул, улыбнулся глазами и пошел к дверям конторы.

Надзиратель стоял у калитки раздумывая. Он не глядел больше на Люсю, и Люся не глядела больше, на него. Оба смотрели на дверь в контору, в простенке меж двух ворот.